сказал наутро отец.
Восьмилетняя дочка хозяина «Ориент-хауз» сильно обгорела при пожаре, вспыхнувшем от одной из многочисленных свечей, которые зажгли в честь кайзера. Вильгельм II послал к девочке своего личного врача, но и он не смог ее спасти.
Когда отец дошел до смерти девочки, Азиз широко раскрыл глаза и сказал: «Иерусалим убил ее». Отец удивленно посмотрел на сына и строго сказал: «Не говори ерунды». А года через два Азиз услышал, как отец сам сказал немолодой шведской писательнице Сельме Лагерлёф, которой показывал город: «Иерусалим убил ее».
Когда в Палестине началась эпидемия холеры, Азиз был уверен, что это — дело рук Иерусалима. Под окном грохотали телеги, на которых везли за город на кладбище сотни умерших. «Шнеллер» закрыли, и братья Домет сидели дома. Да и взрослые старались не выходить на улицу.
Как-то вечером, читая газету, отец спросил:
— Почему в Яффе умерло триста арабов, а евреев — всего восемь?
— У евреев Бог сильнее, — ответила мать.
— А если поставить рядом Иисуса, Аллаха и еврейского Бога, кто из них сильнее? — спросил самый младший Амин.
— Это вас троих можно поставить рядом, — улыбнулся отец, — а Бога ни с кем рядом ставить нельзя.
— Ну, пусть не рядом. А кто из них все-таки сильнее? — не отставал Амин.
— Для каждого верующего его Бог самый сильный, — ответил отец.
Не прошло и месяца, как боги отвернулись от Иерусалима: ранней весной земля встала дыбом и задрожала, да так, что целые кварталы рухнули и улицы завалило обломками.
Родители Азиза вбежали в детскую, схватили детей и вместе с ними спрятались под кровати. В темноте, среди грохота падающих стен дети орали в три голоса. Мать судорожно молилась. Отец, задыхаясь, повторял: «День Страшного суда». Но через несколько минут Страшный суд окончился.
x x x
Уже взрослым Азиз прочитал роман Сельмы Лагерлёф «Иерусалим», за который она получила Нобелевскую премию. Будто подслушав страхи маленького Азиза, она написала в своем романе: «…Мало у кого хватает сил жить в Иерусалиме. Даже если люди хорошо переносят тамошний климат, долго они не выдерживают. В этом городе дня не прожить, не услышав таких слов об умершем: „Иерусалим его убил“. Приезжие спрашивают, как может город убить человека и что имеют в виду те, кто говорит эту страшную фразу „Иерусалим его убил“?»
Азиз подумал, что Лагерлёф сама же и ответила на свой вопрос, написав:
«Там мусульманин клевещет на христианина, еврей — на араба, русский — на армянина, фанатик строит козни против мечтателя, верующий сражается с еретиком. Там не знают милосердия, там, во имя Всевышнего, ненавидят людей. Иерусалим открылся нам другой своей стороной — город ловцов душ, злоязычников и лжецов, клеветников и хулителей. Там всегда кого-нибудь да преследуют, кого-нибудь отдают под суд. Вот почему правильно говорят, что Иерусалим убивает людей».
Вспоминая самые сильные потрясения в своей жизни, Домет начинал отсчет с того страшного дня, когда умер отец. Произошло это так неожиданно и так быстро, что домашние не сразу заметили, что он скончался.
Отец читал газету, мать на кухне готовила обед. Выйдя из своей комнаты и увидев отца с закрытыми глазами, Азиз решил, что тот задремал. Азиз подобрал с пола упавшую газету и пошел во двор играть с братьями в мяч. Они играли с полчаса, когда из дома раздался душераздирающий крик матери. Азиз вбежал в комнату: отец сидит в той же позе, мать стоит перед ним на коленях, кричит не своим голосом, хватает его за руки, целует их и не перестает кричать. Азиз испугался и не знал, что делать. А когда мать, как слепая, начала проводить руками по отцовскому лицу, тормошить его за плечи, дергать в разные стороны и ее крик перешел в завывание, Азиз от страха выбежал из дому.
На похоронах Азиз впервые увидел старшего брата отца, Джабара Домета, первого арабского профессора философии Американского университета в Бейруте. Дядя потрепал Азиза по щеке:
— Теперь ты — старший в семье. Береги мать.
По окончании траура Дометы перебрались в Хайфу.
Двенадцатилетний Азиз стал главой семьи, а в шестнадцать лет написал свою первую пьесу — «Цветущий лотос».
Азиз прочитал в какой-то старой книжке, что индусы считают лотос символом земного шара, плавающим в океане, и на тринадцати страницах написал одноактную пьесу об индийской девушке, которая расцветает от первой любви подобно лотосу. Об Индии ему рассказывал сосед, торговавший пряностями. От их запаха все время хотелось чихать.
Собрав домашних, Азиз стал в позу актера и на разные голоса продекламировал печальную историю индийской любви.
Мать заплакала от гордости за своего старшего сына, а заерзавшие от зависти Амин и Салим тоже захотели стать писателями. Но из них двоих писателем стал только Салим, а Амин, которого с детства учили музыке, стал пианистом.
Небольшого состояния, оставшегося от дедовских акций алмазных приисков Африки, хватило на то, чтобы дать детям хорошее образование.
Сначала Азиз изучал в Каирском университете арабскую литературу, музыку, историю египетского театра. Жил у родственников и подрабатывал в адвокатской конторе переводами с немецкого. К двадцати годам он написал трехактную пьесу на немецком языке «Рамзес II», а окончив университет, по возвращении в Хайфу еще одну — «Людовик XVI».
В хайфском театре молодому драматургу сказали, что он не лишен способностей, но пьесы вернули, сочтя их слабыми. От такого удара Домет никак не мог оправиться, пока на семейном совете не было решено, что он поедет в Европу продолжать образование.
В те предвоенные годы Европа напоминала человека, еще не знающего, что он смертельно болен. Австро-Венгрия, Германия, Англия, Россия — все эти империи печатали шаг на парадах, были заняты крупными международными скандалами, закатывали балы, кружились в вихре вальса, утопали в собольих палантинах, сверкали бриллиантовыми диадемами и жемчужными колье, ни на минуту не сомневаясь в своей незыблемости и вечности.
А Домет с большим увлечением изучал в Будапештском университете европейскую литературу и историю религий, а в Венском — философию и театральное искусство. С не меньшим интересом изучал он и мир актеров. Регулярно ходил в театры, не забывал посещать кабаре, кафе, а иногда и публичные дома.
Вена подавляла Домета своим величием и покоряла воздушностью дворцов, а Будапешт — еще и пейзажами. Он смотрел с высокой горы на этот уходящий за горизонт город, опоясанный Дунаем, и чувствовал себя на вершине мира. Потом сбегал вниз, бродил в зеленых садах и огороженных чугунными решетками парках, проходил мимо старинных дворцов, останавливался у античных статуй на площади Миллениум,
