Сведения, поступившие от Мухаммада Аргуна о том, что путь свободен, и все прочие его сообщения были доставлены Мирзе Улугбеку после повторной проверки Караиланом. Царевич уверился в том, что лазутчики славно знают свое дело, спокойно вел войска и наказал Амиру Давуду Барласу поднять дух своего воинства — пусть старец уверит их, что и этот поход, как и походы деда Улугбека, великого Тимура, кончится удачно, увенчается славной победой.
Но и Ахмад Амирак проведал о тол:, что Улугбек выступил со своими воинами из Самарканда, что сейчас они стоят привалом близ Баландчакира. Не мешкая, ферганский правитель вместе с андижанскими и маргеланскими беками, собрал войска и повел их из Ахсикента в Хоканд. И затем быстрым маршем войска направились в сторону Яйпана и Шурсува.
По мысли Ахмада Амирака, сражение должно было произойти в степях Рафкана и Шурсува, и поэтому он стал лагерем в Рафканской долине. Как ни страшился Ахмад своего дяди, двинувшего против него несметные свои полчища, он же желал находиться в зависимости от двоюродного своего брата Мухаммада Тарагая Улугбека, который к тому же был моложе его.
Но и это еще не все. Недавно посмели убрать из Самарканда и силком увезли в Хорасан Халила Султана, тоже его двоюродного брата…
Итак, Самаркандское войско разбило лагерь на Баландчакирской равнине, заняв несколько фарсангов земли, и уже те, кому было поручено продовольствовать людей, подвесили котлы над ярко горевшими кострами.
Трое юношей, одновременно выехавшие из Герата, сдружившиеся в дороге и весь путь державшиеся вместе, — сын зодчего Низамеддин, сын гончара Абуали и Шадманбек, сын мастера Хасанбека, — тоже расседлали колей и пустили их пастись. А потом прошли к саю[11] мимо поваров, закладывавших в котлы мясо, напоили коней и снова пустили их на поляну, где зеленели сочные степные травы. А сами присели рядом, дожидаясь часа трапезы. Низамеддин, раскинувшись на душистом зеленом ковре, рассказывал друзьям о некой красавице, в которую он недавно влюбился.
Прошло уже два месяца, как они выступили из Герата, а он, Низамеддин, все никак не позабудет ту красавицу. Она ему даже по ночам снится.
Вернуться бы из похода целым и невредимым и увидеть ее вновь, — ах, как бы он был счастлив. Ну, а если не суждено уцелеть в бою, если сложит он в битве голову, хотя и жаль, да ничего не поделаешь, — с улыбкой добавил Низамеддин. Но тут же забыл о своей красавице.
— Вот говорят, ферганцы изменили исламу и стали еретиками, все это выдумки и ложь, — вдруг заговорил Низамеддин, — на самом же деле просто ссорятся два двоюродных брата… — Не говори так, друг Низамеддин! Ферганцы и впрямь изменили своей вере. Мы должны повиноваться государю беспрекословно. И мы не смеем, не можем подвергать сомнению слова его, — перебил Низамеддина Шадманбек — он сидел скрестив и поджав под себя ноги.
Стоявший рядом Абуали, выхватив из ножен саблю, осторожно потрогал ногтем ее лезвие, затем раза два с силой рассек воздух, словно враг уже был близок.
Военачальники и командиры особенно ценили тех своих подчиненных, которые любовно относились к оружию, умело замахивались саблей и, натыкав в землю прутьев, рубили их сплеча на всем скаку. И презирали тех, у кого сабли ржавели в ножнах, — «из тебя выйдет не сарбаз — воин, а кимарбаз — игрок в ашички», — насмешливо говорили они.
— И сейчас Абуали у всех на виду размахивал саблей — пусть видят и сотники и пятидесятники, пусть смотрят, пусть любуются. И сердце сына гончара, не державшего доселе оружия в руках закипало, рвалось к ратным подвигам, к победе.
— Друзья, — сказал Абуали, — нет, я не успокоюсь, пока не снесу разом десять вражеских голов. Мы высоко поднимем знамя государя и прогоним врага.
— Если будет на то воля аллаха, — степенно заметил Шадманбек, подражая старикам. И как-то странно было слышать такие слова из уст этого совсем еще зеленого юнца.
— Ия тоже хочу сражения и победы, — вмешался Низамеддин, — а иначе как же вернусь и как увижу любимую свою? Я ведь единственный сын в семье. И я еще никогда не видел его величества государя. И даже его светлости Шаха Малика-тархана. Только вот нашего Амира Давуда Барласа и видел. Бои, сраженья, кровопролитие и пиры, погоня за славой — все это царское дело, — продолжал он. — Отец называет Мирзу Улугбека великим просветителем и ученым. А Байсункур-мирза, младший брат его высочества Улугбека, взял под свое покровительство устада Кавама и моего отца. Но все равно царевичи пока еще молоды, а вот возмужают и станут тиранами и убийцами, как были тиранами и убийцами их отцы и деды. Господин Фазлуллах Найми говорил, что все тимуриды — тираны, что они разорили не одну страну, доныне лежащую в руинах.
— А кто это Фазлуллах? — спросил Абуали.
— О, то был великий мыслитель, настоящий провидец…. Его казнили еще при Мираншахе, — ответил Низамеддин. — Сейчас у нас есть своя группа. Вот вернемся, — если захочешь, я представлю тебя нашему руководителю.
— Представь. Я очень хочу увидеть человека мудрого, необыкновенного, — сказал Абуали.
Низамеддин довольно улыбнулся. Он поднялся и тоже, выхватив саблю, стал рассекать ею воздух. Пусть пятидесятники думают, что и он жаждет битвы.
— Отец говорил, — продолжал Низамеддин, — что его высочество Улугбек-мирза приблизил к себе двух человек — вельможу Шаха Малика-тархана и Хазрата Исамеддина. Так вот господин Исамеддин — потомок создателя книги «Хидоя», да и сам крупный просветитель. Почтеннейший господин Исамеддин ратует за расцвет науки. А сколько он делает для того, чтобы строились медресе, чтобы больше было образованных людей! И Улугбека-мирзу не устает убеждать в том, что нельзя отмахнуться вот гак запросто от просвещения или ослабить Заботу о нем. Так говорит мой отец… Но, в отличие от Исамеддина, Шах Малик-тархан — вояка и кровожадный волк. И я не удивлюсь, если хуруфиты однажды лишат его туловище головы…
— Слушай, друг, не произноси ты таких слов, — испуганно произнес Шадманбек. — Не стоит так говорить. А если поблизости бродит Караилан?
— Да что ты! Что здесь делать Караилану? Если он здесь, то это либо я, либо ты. Кто-нибудь из нас двоих.
Юноши рассмеялись. Рассмеялись, но, словно испуганные птицы, тревожно огляделись по сторонам.
Вокруг ни души. Значит, Караилана здесь тоже нет.
Три месяца назад одного воина ни с того ни с сего выволокли из рядов на веревке, всадили в грудь кинжал и сбросили в яму, вырытую еще накануне. Тут, конечно, не обошлось без Караилана…
Наутро войско снова двинулось в путь и, обойдя Уратюбе, направилось к Наву. Еще через день миновали Ганч, и на берегу реки Аксув снова раскинули бивак.
Как всегда, справа — нарядный, весь пестрый шатер Улугбека-мирзы. На самом же деле в этом тщательно охраняемом шатре остановился Амир Давуд Барлас со своими людьми, а Мирза Улугбек отдыхал в другом, стоявшим поодаль, совсем неприглядном на вид. Его тоже надежно охраняли, и вокруг сновали люди Караилана. Рядом с шатром царевича был разбит шатер шейх уль-ислама Исамеддина, но взоры воинов приковывал пестрый шатер — все считали, что царевич там.
Трое друзей пустили коней пастись, а сами расположились на отдых чуть поодаль от других — на самом берегу реки Аксув. Низамеддин, в качестве сына зодчего, считал себя образованнее других и держался куда свободнее, нежели Абуали и Шадманбек. Но эта его «образованность» не слишком-то была по душе Абуали. Однако Низамеддин жаждал не столько блеснуть своей «просвещенностью», сколько привлечь внимание новых друзей к «правдивым, защищающим интересы народа» идеям хуруфитов, пусть запомнят слова наставника хуруфитов о том, что «цари — палачи народа», что «каждая буква корана имеет свой божественный смысл, но что государь не руководствуется всем этим». Открыто говорить об этом Низамеддин все же боялся: гератские друзья наказывали ему строго-настрого не пересказывать эти идеи первому встречному — ведь если Ибрагим Султан проведает об этом, их всех вздернут на виселице.
— Помни, — говорили они, — Караилан вездесущ, а тем паче в походе. Среди воинов он невидимка, он рядом с каждым из нас, в лицо его знает один лишь царевич. Это он сообщает царю о всех подозрительных и свободомыслящих людях и отдает их в руки палачей.
В душе Низамеддин смертельно боялся Караилана и поэтому, говоря своим новым друзьям о хуруфитах, вел туманные речи. Правда, он подробно рассказал им о наставнике Мирзы Улугбека Исамеддине, с которым ему однажды удалось поздороваться за руку, сообщил о том, что Улугбек чуть ли не наизусть знает произведение Джалалиддина Руми «Маснави — маднавий» и считает его, автора этой великой книги, своим учителем, что он с интересом изучает «Хиндистон» Абу-Рай-хана Бируни и «Канон медицинской науки» Авиценны, что отец Низамеддина, сравнивая Улугбека с его младшим братом Байсункуром, высоко оценивает старшего, что Джалалиддин Руми, происходя от хорезмшахов, волею судеб был заброшен в Стамбул, Анкару, Кунию, что псевдоним «Руми» он получил именно там, что женился он на Гавхар, дочери самаркандца Шарафиддина, и что два его сына — Султан и Алавуддин — поэты и пишут на тюркском языке.
