Средь солнечных бликов навстречу ему шла Каломела. Лицо у нее было заплаканное.
— О княже! — издали крикнула она. — Как я боялась, что не найду тебя! — Она отшвырнула палку, кинулась к нему, и Сибин увидал у своего лица её подернутые влагой, исполненные тревоги глаза.
Ошеломленный радостью, он приник к ее руке, и всё существо его возликовало.
— Я в отчаянии, княже! Отец Сильвестр лишил меня благодати божьей. Убил во мне веру… Ах, что сделал он! Сколь страшно это! Как подумаешь, княже…
— Что, что сделал этот поп? — вскричал князь, охваченный ужасными подозрениями. Она отвечала несвязно, только смотрела на него, и сладостность её взора более пьянила его, нежели будила жалость.
Сибин повел её в свою хижину, и там, опустившись на медвежью шкуру, Каломела поведала о том, что произошло в общине в эти дни.
Грехоспаситель Сильвестр, носитель неизреченного света, даритель вечной жизни, второй поп Богомил, носивший пояс с медными бляшками и возлагавший на головы молящихся гностическое Евангелие, заперся в своем покое и предался раздумьям. Так создал он догму о Еве и другие догмы, смутившие истинных христиан. Ведение дел в общине взял на себя брат Тихик, коему апостол Сильвестр предоставил все заботы о порядке, о пропитании, о совместных работах в поле и прочих службах. Совершенные и кое-кто из верных отправились в дальние богомильские общины сеять слово правды вместе с новыми догмами, объединять и стеречь стадо верующих и распространять книги, которые они оставляли и на перекрестках дорог — у крестов, в часовнях. Апостол Сильвестр появлялся теперь лишь на исповедальных молитвах, похоронах и духовных крещениях, но, занятый писанием, часто пренебрегал и ими. Братья и сестры пришли в беспокойство, потому что Тихик заботился больше о делах земных, нежели божественных. Так как у беженцев, прибывших в общину недавно, не было ни провизии, ни достаточно одежды и домашней утвари, он понуждал других делиться с ними, так что вскоре обеднели все. Он ввел строгий порядок, установил крайне суровые наказания и стал начальствовать. Сперва никто не роптал, зная, что обретет за это жизнь вечную. Но строгие веления, кары и в особенности исповеди, на которых Тихик требовал, чтобы каждый не только винился перед всеми в греховных помыслах и сомнениях, но и признавался, где припрятал пшеницу и рожь, вызвали злобу и несогласие. Тех, кто осмеливался возражать ему либо усомниться в истинности его проповедей и велений, он сажал под замок на хлеб и воду, пока не раскаятся. Многие были вовсе изгнаны из общины. Брат Тихик объявил, что все человеческие поселения, где есть господа и слуги, и все не верящие учению богомильскому суть враги Господа, и истинным христианам дозволено истреблять их, дабы заложить навечно основы всеземной христианской общины…
Изменения в вероучении и крепнущая день ото дня власть Тихика привели людей к двоедушию. Одни тайно возносили недозволенные молитвы, другие распространяли пагубные слухи, будто дьяволу удалось уговорить Господа передать ему власть над родом людским, и Господь даже выдал в том заемную грамоту. Но самое ужасное случилось позапрошлым вечером. Отец Сильвестр возвестил о новом учении. Он торжественно заявил, что нет ни Бога, ни дьявола, а есть лишь сила сотворения и сила разрушения, что никакого седьмого неба и предвечного мира не существует. Средь гробового молчания присутствующих апостол изложил новое учение о том, как была сотворена вселенная, земля, животные, растения, люди, а также в чём состоит христианский долг. Потрясенные люди разошлись в безмолвии, но вскоре в землянках и хижинах раздались рыдания, крики, проклятия. Женщины лили слезы, ибо остались без утешения, мужчины бранились, ибо утеряли представление и о себе и о мире. Земная жизнь обрела иной смысл: коль скоро нет ни Бога, ни бессмертия, то чего ради делиться пшеницей и рожью со своим ближним? Некоторые говорили, что лучше вернуться в лоно сатанинской церкви, которая, по крайней мере, признает Господа; другие, наисмиренные, печалились, третьи, наигрешные, злорадствовали. В ту ночь несколько женщин затеяли в лесу бесовские игрища и многих вовлекли в ночные оргии, так что наутро никто не вышел на работы.
Задыхаясь от волнения, Каломела сбивчиво поведала обо всем этом князю и под конец, обливаясь слезами, положила ему руки на плечи и воскликнула:
— Небо я потеряла, княже! Один ты остался у меня! Зачем мне посвящать свою жизнь этому нищему сброду? Зачем? Ежели я не получу венца ангельского и престола! Я могла бы возлюбить их, лишь если б мне суждено было стать ангелом. Коль скоро я смертна и нет ни Бога, ни предвечного мира, то тело мое и земная жизнь — единственное мое достояние. Успокой, княже, душу мою!
Князь торжествовал, в душе благословляя Сатанаила за то, что тот столь неожиданно вернул ему возлюбленную. И поскольку он много дней и ночей силился отгадать, что происходит в душе её, то сейчас отчетливо представил себе, как, раздираемая любовью и святостью, двоясь между ним и апостолом, она пыталась собственным умом найти какой-то выход. Союзник Сатанаила, земной её ангел, нашептывал ей, что ежели хочет она, чтобы молитвы её были страстны, чтобы бич раскаяния сладко терзал сердце и очистительные слезы проливались из глаз, то лучше отдаться любви. Иначе её жизнь среди еретиков уподобится равнинной реке, которая не шумит, а плавно течет в берегах, всегда одна и та же. Монах разрушил все её понятия и сам толкнул в объятия князя.
— Ах, как страдала я, княже, и как страдаю сейчас. Буде есть Бог, не предписывает ли сам он плотское, если предоставил плоть нашу дьяволу и уготовил нам преображения? А буде нет его и вместо него — некая сила сотворения, то, значит, сама эта сила и создала наше тело, ибо оно есть бытие наше, а сила разрушения, говорит апостол Сильвестр, против бытия. Что же проистекает из всего этого? Что Бог и есть то самое, против чего я восставала.
В беспомощности своей, в страстном порыве к просветлению Каломела, ослабев от горя и отчаяния, незаметно для себя самой обняла Сибина, и князь мгновенно понял, что не в силах помочь ей спасти душу, ибо сам смущен и не менее её приведен в отчаяние поединком между Сатаной и Богом. В таком же горячем порыве, но не просветления, а самозабвения, заключил он её в объятия. И когда почувствовал под собой её крепкое, девственное тело, упругую округлость грудей, гибкие бедра, медленно раздвинувшиеся, чтобы принять его, и услыхал, как крик её слился с голосами птиц, со всем хором восхвалений Сатанаилу, тяжкий груз сомнений, терзаний и уныния скатился с его плеч, и князь мысленно воскликнул: «О, какое утешение таится в её сладостной и белой плоти!»
Итак, любовь не вела к Богу и Бог оказался не тем, кем князь воображал его. Любовь была скорее делом дьявола. Посредством любви, когда плотское брало в человеке верх, Сатанаил обретал власть над душою, и ангел души покорялся ему. Тут и заключалась вся тайна, тут смерть и держала в костлявой своей руке спасение, а тело было сосудом, где ангел выжидал то мгновение, когда следует вступить на предопределенный путь к очищению. Страдания людские не прекратятся, покуда вина не будет искуплена, и всё рожденное женщиной осуждено на смерть. Выходило, что любовь — это ложь, коей человек хочет обмануть Бога. Князь искал Бога в любви, и Бог оттолкнул его, а Каломела потеряла Бога в тот миг, когда полюбила князя. Теперь оба оказались изгнаны из его мира на неизведанный и страшный путь искупления.
Опьяненные красотами земли — отображением Бога в мире дьявола, — князь и Каломела предавались любовным утехам и наслаждениям. Каломела погружалась в них с тем же страстным порывом, с каким прежде стремилась к ангельским престолам седьмого неба. Ей открывались все новые, доселе неведомые тайны собственного тела, и эти тайны целиком поглощали её. Стоя в пещере перед родником, она точно в зеркало с любопытством рассматривала свои налитые груди, гладила их, чтоб ощутить тугую их упругость, гладила свой белый, круглый, как щит, живот, посредине которого пуп, точно чаша, вобрал в себя при купании капли воды; восхищалась линией чресел, имевшей изгиб ангельских крыл, обрамляющей таз, где кроется тайна рождения, и бедрами, столпами сладострастия, охраняющими врата новой жизни. Её взор скользил ниже, к коленям, вплоть до пальцев ног с розовыми ногтями, отливавшими после купанья коралловым блеском. Иногда она поворачивалась так, чтобы увидеть в роднике отражение тех ямочек за коленями, которые Сибин так любил целовать, и в восторге от красоты своего тела всё старалась увидеть в воде свои глаза, сулившие князю новые блаженства.
Каждое воспоминание о богомильском апостоле и мечтах о святости вызывало в ней прилив ненависти. Этот монах пытался лишить её радостей, более притягательных и сильных, чем небесные. Он одел её в рваную рясу и осквернил её красоту безумием, он обрекал её на духовные и телесные страдания, суля вечную жизнь и ангельскую красоту, оказавшиеся обманом. Ложью питало её пророческое его слово, и под конец он был принужден сам раскрыть перед всеми эту ложь. Каломела ненавидела его, как ненавидит обманутый обманщика, и в страстном ожесточении против него безоглядно отдавалась любви, чтобы новыми и новыми доказательствами, новыми и новыми сладостными ощущениями опровергать его измышления. Нагая на застланном медвежьей шкурой ложе, с набухшими губами и атласной благоухающей кожей, сверкая лебединой чистотой и свежестью, она тонула в помрачающем разум блаженстве любви средь жужжания насекомых и пения птиц. Она истаивала под сильным телом своего князя, и душа её горела в черном его пламени. Стоны её были похожи то на воркованье, то на короткие восторженные возгласы, и в эти мгновения чудилось ей, что свет солнца сменяется черной, слепящей тьмой, из которой, омытая новым радостным блеском, предстанет необъятная тайна мирозданья. Вместо призрачного царства Бога, где её воображению вечно не хватало пищи, ныне взор её наслаждался зримой красотой плоти, тело и душа были утолены, и Каломела чувствовала себя счастливой. Её восхищала сила князя, его ловкость, находчивость, умение поймать самую вкусную рыбу и дичь, приготовить самое удобное ложе, и она не замечала того, что это восхищение полностью подчиняло её Сибину. Все существо её стремилось к телесному совершенству, ибо Сатанаил пользуется любовью, чтобы сделать прекраснее тело, а заботу о душе предоставляет Богу. Ослепленная обольстительностью своей и самолюбованием, она не видела, что князь обладает уже не ею, а лишь телом её — первый признак близкого пресыщения. Не замечала, что ушло то время, когда Сибин не задумывался ни о мироздании, ни о Боге, ни о дьяволе, ибо для него существовали лишь она и он. Однако бывали минуты, когда его взгляд пугал её, и Каломела молила не смотреть на неё так. Князь улыбался и молчал.
