Тренируя своего прилежного ученика, сэнсэй Икубо Цунэтоси, как величайшую тайну, поведал Кано, что в основу принципов Кито-рю положены два секретных древних трактата, ставших известными основателю школы – монаху Такуану. Труды эти невелики по объему, но, по преданию, содержат важнейшие принципы боевых единоборств и касаются практики буддийской психотехники дзен, которая позволяет добиться поразительных результатов в концентрации сил и самовнушении.
Тренер рассказал Кано, что по теории Такуана истинная мудрость заключается в неколебимой твердости духа и в том, чтобы сконцентрировать волю на интуитивном, сверхчувственном восприятии действий противника. «Эту способность можно и должно в себе развивать, – учил сэнсэй. – Такуан говорит, что залог победы в высшей свободе движений, а необходимое условие такой свободы – «пустота» духа, его ненаправленность ни на что». Ничем посторонним не замутненный «дух-разум» становится сверхвосприимчивым к окружающему. Это происходит на уровне интуиции.
Кано увлеченно слушал рассказы сэнсэя Икубо Цунэтоси, с радостью узнавая в них то Кодекс самураев, по которому его воспитывали, то наставления отца по каллиграфии, то любимую книгу – «Хагакурэ» Дзете Ямамото.
Усваивая практику медитации и самовнушения, изучая древние рукописи, Кано все чаще задумывался о том, что обращение к древним истокам силы духа, в сочетании с укреплением физического здоровья людей и овладением практикой активной медитации, могло бы стать подлинно национальной идеей для нового общества.
Уже через год требовательный и даже жесткий наставник с поклоном сказал Кано: «Больше мне учить вас нечему».
– Здесь мы, пожалуй, остановимся на сегодня, – сказал Николай Васильевич. – Сознаюсь, я приустал. Да и предмет дальнейшего разговора слишком важен: давайте-ка вернемся к нему на свежую голову. А пока, наверное, еще по чашечке – теперь вашего целительного чаю, с медком. И, разумеется, за чаем я готов ответить на ваши вопросы и вообще обменяться мнениями.
Вопросы, конечно, у меня были, но не хотелось утомлять ими не совсем здорового человека. Поэтому я заговорил о том, что первым пришло мне в голову:
– А вы заметили, Николай Васильевич, что во всей этой истории (я говорю о предмете наших бесед в целом) есть какая-то странная магия числовых совпадений?
Он вопросительно поднял брови:
– Что, собственно, голубчик, вы имеете в виду?
– Ну, к примеру, год прибытия святителя Николая в Японию и год рождения Дзигоро Кано один и тот же – 1860-й. Или еще – у вас, у Василия Сергеевича Ощепкова и у Дзигоро Кано именно на одиннадцатом году жизни происходят, как сейчас выражаются, судьбоносные перемены: семья Кано меняет свое социальное положение и переезжает в Токио, а вы с Васей Ощепковым осиротели, и это тоже во многом определило ваше будущее.
– Что я, несомненно, вижу, – засмеялся Николай Васильевич, – так это то, что вы глубоко заинтересованы, увлечены и во всяком совпадении готовы видеть руку Провидения.
А впрочем, – продолжал он, помолчав, – может быть, вы и правы. И есть во всем этом какая-то закономерность или, если хотите, знак. Только мы пока не можем понять, что он означает. Может быть, поймем со временем. А может, это понимание нам и не дано…
Я не стал больше утомлять моего гостеприимного хозяина и распрощался с ним, пожелав ему скорого выздоровления и договорившись о следующей встрече.
Тяжелая дверь мурашовского особняка захлопнулась за мной, и я остался один в промозглой темноте ночной улицы. Мне почему-то хотелось пройтись именно пешком – может быть, лучше думалось на свежем, солоноватом прибалтийском ветру. Мокрые стволы деревьев поблескивали в тусклом свете фонарей. Меж ними клубился легкий туман.
Череда совпадений, вдруг представших передо мною сегодня, по-прежнему занимала меня. Но я еще не знал, что, приметив эту случайность (или все-таки закономерность?), я вступаю на далеко уходящую дорогу, что я нащупал, можно сказать, метод работы над своим повествованием. И еще раздумывал я в тот вечер о скорой встрече с преосвященным Кириллом, обещавшим снабдить меня новыми материалами о деятельности святителя Николая в Японии.
Теперь это было тем более интересно, что обращение отцом Николаем первых японцев в христианство совпадало по времени с началом событий, известных в истории как «революция Мэйдзи» – то есть с тем самым крушением трехсотлетнего сегуната, о котором толковал мне нынче Николай Васильевич.
Размышлял я и над тем, что рассказал мне владыка Кирилл в прошлую нашу встречу: речь, помнится, шла о первом обращенном христианине-японце. Помню, как поразил тогда меня этот рассказ, словно возвращавший во времена Рима и раннего христианства. Наверное, во все времена и отдельному человеку, и человечеству в целом нелегко дается прозрение и должен он выстрадать свою вновь обретенную веру, чтобы прижилась она на ранах, как новый росток на стволе дичка, чтобы дать новые благоуханные цветы и плоды.
8. «…И да прозреют…»
(По рассказу митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла)
Итак, отец Николай, продолжая отправлять обязанности священника русской консульской церкви, тем временем обратил внимание на странное поведение самурая, который давал уроки фехтования пасынку консула Гошкевича, Владимиру. Не раз, сталкиваясь в приемной консульства с этим японцем – учителем, отец Николай ловил на себе его быстрый ненавидящий взгляд, острый, как лезвие самурайского меча. Только позднее отец Николай узнал, что самурай Савабэ, который так скромно, низко кланяясь, проскальзывает через приемную в фехтовальный зал, человек сложной биографии и нелегкой жизненной судьбы.
Он происходил из знатного, но обедневшего рода Кувазу с острова Сикоку. Как и всех мальчиков в самурайских семьях, его с детства учили хорошо владеть луком и копьем, мечом и боевыми искусствами. В сущности, долгое время благородный юноша был ронином – самураем без места службы – и зарабатывал на жизнь уроками фехтования, кочуя по разным городам и селениям Японии. Именно так, в странствиях, а не за книгами, он узнавал свою страну и свой народ.
Наконец судьба занесла его на самую северную окраину Японии, в Хакодате. Здесь приглянулась ему дочь жреца древней синтоистской кумирни Савабэ. Он женился, принял фамилию тестя, а после его смерти – жреческий сан, наследуемый в этой семье, и место служения.
Сам святитель Николай так рассказывал впоследствии о своем первом будущем прихожанине-японце: «Мирно и безмятежно жил Савабэ в язычестве. Будучи жрецом древнейшей в городе кумирни, он пользовался уважением народа, получая значительные доходы и зная только довольство и счастье. В семействе у него была прекрасная молодая жена, маленький сын и мать жены. Горд он был своим отечеством, верой своих предков, а потому презирал иностранцев, ненавидел их веру, о которой имел самые неосновательные понятия».
Эта ненависть и светилась в глазах Савабэ при встрече со священником.
Отец Николай первым прервал молчаливый обмен взглядами:
– За что ты меня ненавидишь? – прямо спросил он однажды. И получил не менее прямой ответ:
– За твою веру. Вы пришли сюда, чтобы погубить нашу страну.
Отец Николай укоризненно покачал головой:
– Да знаешь ли ты христианское учение?
– Не знаю.
– Так справедливо ли осуждать то, чего ты не знаешь? Позволь мне рассказать тебе о нашей вере.
Савабэ был справедливым и честным человеком, но он был уверен, что никто не может поколебать его в вере предков, и потому неохотно согласился:
– Ну, говори…
По воспоминаниям отца Николая, жрец сразу «вынул бумагу и кисть и стал записывать, что было говорено». Не один день продолжались эти нелегкие беседы миссионера со жрецом. «Речь на каждом слове прерывалась возражениями и объяснениями, но со дня на день возражений становилось меньше, и он тем усерднее продолжал ловить на бумагу каждую мысль и имя».
В это время отец Николай пишет митрополиту Петербургскому и Новгородскому Исидору: «Ходит ко мне один жрец древней религии изучать нашу веру. Если он не охладеет или не погибнет от смертной казни (за принятие христианства), то от него можно ждать многого».
Савабэ спорил и рассуждал, а в душе его между тем совершался невидимый поворот, и однажды он признался отцу Николаю, что проник под видом учителя фехтования в дом консула с тем, чтобы убить священника.
Отец Николай пишет директору Азиатского департамента Министерства иностранных дел Стремоухову: «Самурай Савабэ пришел меня убить. Только помощь Божия спасла меня от неминуемой смерти тем, что в душе Савабэ произошел неожиданный переворот».
Митрополиту Исидору отец Николай сообщает об этом так: «Какова была моя радость, когда я стал замечать, что слушатель с напряженным вниманием стал прислушиваться к изложению нового, неведомого ему учения и его дотоле горделивая мысль стала смиренно склоняться перед поражающей истиной. Видимо, сам Бог направил его мысли на истинный путь… Перед моими глазами совершился процесс рождения нового человека к новой жизни благодатию Божиею… Жрец с нетерпением ждет от меня крещения. Он хорошо образован, умен, красноречив и всей душой предан христианству. Единственная цель его жизни теперь – послужить отечеству в распространении христианства, и мне приходится постоянно останавливать его пробы из опасения, чтобы он не потерял голову прежде, чем успеет сделать что-либо для этой цели».
