– В притонах Субура, – несколько смягчаясь, вставил Марк.
– Да, и притоны эти тоже… – Гай положил ладонь себе на лоб. – В общем, поверь, я лишь как старший брат… ничего дурного!
Он в отчаянии смотрел на Марка – верит ли тот? И слова, и взгляд, и голос Га я убедили Марка. Да он и сам осознал в эту минуту, как дорог был ему всегда сам Гай, как он гордился с детства своим старшим другом – его верностью, его силой, даже тем, что Гай легко и непринужденно может излить душу, не жалея ни эмоций, ни смеха, ни слез. Как порой хотелось Марку вот так же запросто уметь раскрыть свое сердце! Но… Марк так не умел. Ну не умел и все! Может, поэтому и смущался подобным откровениям в других?
К тому же – все-таки! – он сердился на Га я за его мелочную опеку! И на всякий случай Марк напоследок заметил шутливым тоном:
– Ты бы поменьше хлопотал обо мне – может, твои страхи и рассеялись бы!
– Не обещаю, – серьезно вздохнул Гай, – и это в твоих же интересах! – Порою Га й будто совсем терял чувство юмора.
* * *
«Гай, не скрою, мне было очень трудно общаться с тобой в последнее время. А тебе – со мною. Прими мои запоздалые извинения за все беспокойство, что я причинил тебе. Впрочем, остаюсь при своем прежнем мнении: твои хлопоты на мой счет были чрезмерны. Хотя понимаю, что двигали тобой истинно братские чувства, оценить которые я могу лишь сейчас, по прошествии многих дней и на изрядном удалении от Рима…»
Было бы еще справедливым отметить, что в те дни, последние римские дни, рядом с Марком находился Валерий, внимательно выслушивавший все, пьяные и трезвые, разглагольствования Марка, деликатно направлявший его идеи в разумное русло и просто даривший Марку свое бескорыстное и дружеское участие. Валерий, чуть ли не единственный, знал обо всех слабостях Марка. Не одобрял, не скрывал своего отношения, но и не воспитывал, как Гай. Кому, как не Валерию, Марк мог доверить свои переживания, свою душу? Выслушивал Валерий всегда внимательно, а напоследок кратко и просто делал рациональное заключение – так протягивают руку тому, кто по глупости или оплошности забрался в слишком глубокий ров и не может выбраться самостоятельно. А иногда, чтобы побыстрее отвлечь Марка от мрачных размышлений, просто уводил его – в термы, в театр, на бега. Как и тогда, после беседы о Гае…
* * *
– Вот видишь, – Валерий удовлетворенно подвел итог, – все разъяснилось легко и просто.
– Ты считаешь, надо все выбросить из головы?
– Именно так.
– Но теперь если не сам Гай, то необычность и некоторая – я бы даже сказал, мистическая, – странность этого случая продолжают беспокоить меня.
Валерий покачал головой и развел руками:
– Ты, Марк, из той породы чувствительных людей, которым отруби руку по самый локоть, они по гроб жизни будут жаловаться и ныть, что все-таки пальцы еще немного, знаете ли, побаливают. Ладно, поэт, не хочешь ли развеяться? Сегодня в Главном цирке ожидаются какие-то необыкновенные состязания колесниц, а позже, в театре, бои гладиаторов! Надо успеть!
– Ну, так вперед, мой друг! – вскакивая, во все горло заорал Марк, словно стараясь распугать привидений. – Что же мы медлим?! И пусть сегодня музы отдыхают, иль спят, или резвятся на свой, лишь им присущий лад… Слушай, закрой-ка мне рот, не позволяй мне сейчас сочинять!
– Найдется дело и поважнее! Например, я бы отобедал, – ворчливо произнес Валерий, следуя за Марком.
– Ну, нет! Съешь по дороге пару лепешек!
– Ты беспощаден, как твой Луций.
– Я с радостью склоняюсь к его стоическим привычкам, когда они схожи с привычками Публия Сципиона Африканского!
– Нипочем не обедать, идучи на игры?
– Обедать хлебом, на ходу, не теряя времени, коль скоро предстоят великие дела!
– Это бега-то?
– Валерий, – Марк остановился и с упреком взглянул на приятеля, – бега и состязания гладиаторов поднимают боевой дух, а обед, о котором ты мечтаешь, выведет нас из строя на весь оставшийся день!
– Я бы, пожалуй, «вышел из строя» на некоторое время, – хмыкнул Валерий, но под угрожающим взглядом Марка поспешно добавил: – Да ладно, хлеб так хлеб! Предвижу, Луций со своими стоиками сделает из тебя аскета, и ты откажешься от зрелищ, как отказываешься сейчас от обеда. О, я тогда отдохну от твоих неожиданных затей. Заживу по-человечески!
– Если я и стану аскетом, то не сейчас: пока у нас довольно времени!
…Состязания бойцов и бега! Да за это не только обед – Марк готов был отдать что угодно!
Правда, была еще одна страсть – игра в кости. И тут Марк был беззащитен перед самим собой: раз сев и начав игру, он уже никак не мог остановиться! О том, что он обожает бои и бега, знали все, об игре же в кости – никто. Никто, кроме Валерия, у которого как-то раз Марку пришлось занимать деньги в особенно неудачный вечер. Валерию тогда не понравилась просьба приятеля ссудить его деньгами. Спору нет, Валерий порой был прижимист, но тут дело было в другом.
– Ты знаешь, Марк, мне не жалко для тебя не только этих нескольких сестерций, но и большей суммы. Но мне кажется, что кости до добра не доведут. Вот, бери и можешь не возвращать. Ну, как хочешь, – пожал он плечами, видя, что Марк решительно против подарка. И добавил: – Мне вовсе не хочется становиться рядом с Гаем и поучать тебя день и ночь, но позволь по-дружески – а хорош был бы я друг, если бы промолчал! – позволь все же заметить, что ни один азартный игрок хорошо не кончил. И еще, пусть это будет и болезненно для тебя: твой кумир, Сципион, никогда в жизни…
Тут Марк не выдержал:
– Всё, всё! Ты прав! Дай мне время, я справлюсь с собой!
Но до сего дня обещание оставалось на словах. И хотя не было нужды просить Валерия молчать об этом случае (тот никогда не проговорился бы просто из благородства), все же Марк отчаянно боялся, что каким-либо образом об этой его страсти станет известно Гаю, а хуже того – Луцию. В первом случае будет просто стыдно, во втором – появится реальная опасность быть изгнанным из дома за… ну, скажем, за попрание достоинства рода всадников, высокого сословия, с честью хранящего древние традиции. По старому закону о семейном суде Луций имел на это право.
Марк был уверен, что его приемный отец не преминет этим правом воспользоваться. И вовсе не потому, что нетерпимо относится к воспитаннику. Нет. К воспитаннику Луций, по мнению Марка, не испытывал вообще никаких чувств – как и ко всем остальным! А по своим глубочайшим убеждениям философа-стоика: преступник, кто бы он ни был, кем бы тебе ни приходился, должен быть наказан! Иначе, если ты не подвергнешь провинившегося примерному наказанию, сам станешь преступником! Жалости и снисхождения Луций не знал и знать не хотел.
– Разум превыше всего, – наставлял он Марка. – Лишь разум является нам опорой и мерилом самосовершенствования. Все, что мешает следовать идеальному пути требований разума – эмоции, инстинкты, желания, плоть, – нужно победить или уничтожить!
Но «победить или уничтожить» страсть к игре у Марка пока не получалось. Ноги зачастую сами несли его в известные и привычные места, где собирался не только всякий сброд, но и молодые люди из серьезных патрицианских семейств. Одних влекла жажда наживы, других (таких, как Клавдий) – скука, третьих (вроде Марка) – страсть к самой игре.
Стук кубиков в большой игральной чаше… Мгновения острой тишины и общего паралича… Край чаши бесконечно медленно наклоняется… Опрокидывается… Своевольные кубики, будто цепляясь за край и повисая в воздухе, мистически долго падают на выщербленный деревянный стол… еще какое-то время катятся, словно подталкиваемые воспаленными взглядами… И наконец (ну же! ну!) останавливаются: тук-тук-тук… тук-тук… тук…
Сколько богов в эти тягучие мгновения получают самые страстные (исступленные!) молитвы, обещания, клятвы, а то и угрозы! Порой Марк, напряженный, как тетива, слышал каким-то особым, чувствительным и обостренным от ожидания слухом чужие мысли: «О, Юпитер, если я выиграю… О Меркурий, пусть только выпадут четыре шестерки, тогда я… Заклинаю тебя, Юнона Монета!»
Эти чужие мысли были остры, как клинки, раскалены, как треснувший светильник, грязны и растрепанны, как старые вороны. Марк не любил их слышать, но слышал все чаще и чаще. И это было не просто неприятно, а страшно унизительно! Вот это со-участие, со-существование, со-бытие в общем пространстве порочной зависимости было унизительнее, чем единоличная его страсть к игре.
«Я – часть этого стада, – мелькнула однажды омерзительная мысль. – Как все эти потные, пахнущие овчиной и козлятиной, опустившиеся пьяницы. Здесь и Клавдий? Что ж, и он не лучше других: ничтожество в тоге патриция, надушенное, разодетое, с выщипанными бровями и бритыми ногами!»
С игрой надо было кончать. И Марк ухватился за мысль сопричастности общему пороку, как за спасательный плот, именно чтобы было противно, стыдно! Марк знал, что боги не могут оставаться равнодушными к молитвам избавить его от недостойной привычки. И это обжигающее стыдом прозрение собственного недостоинства – разве не помощь богов? И как хорошо, что Валерию пришло в голову помянуть о Публии Сципионе!
