Подошли наконец верные известия, будто Ахмат-царь оторвался от Дона и с шестью царевичами, с кибитками, стадами, косяками коней, всем своим бессчетным станом движется на Москву. И Иван Васильевич вскоре после Ильина дня[22] выехал наконец к Коломне, оставив Москву.
Днями зло жгло солнце, налетали короткие грозы с проливнями, веерами со всех сторон играли, вспыхивали зарницы, мигали, как чьи-то кровавые очи.
Серый конь нес великого князя Ивана ровной иноходью к местам, где должна была решиться судьба его земли, пыль висела тучей над великокняжьим отрядом, не отставая от отряда, в пыли были брони, кольчуги, красные и синие епанчи, серели от пыли бороды, лица, от зноя черно запекались губы, сверкали глаза. В душном покачивании конского бега вставала в зареве жаркого дня память о Софье.
«Как она там, с ребятками? С Васенькой-то? Все ли добро? Эх, как нужен бы теперь ее совет, ясный и решительный… Чего же хочет Ахмат-царь? Драться он, похоже, боится: о двух концах палка-то! Правда, прадед Димитрий Мамая побил, а вот потом хан Тохтамыш пришел, Москву позорил, и мы до сей поры дани-выходы хоть и не платили, а все ж считали… Хотел и литовский князь Витовт кончить с татарами с маху и был бит ханом Темиром на реке Ворскле нещадно… А лучше осторожнее-то. Разве на последний конец надо драться-то.
Человек смертен, а народ хочет жить, дышать вечно! Как же тут можно неразумно вперед бросаться? Нет, не выйдет с войной. Да, может, время к зиме затянем, что тоже не худо: мы-то дома, а царю Ахмату по степи бродить…»
Царь Ордынский все и шел к Москве, однако шел не прямо, а держал все больше влево, чтобы соединиться с Казимиром, крулем Польским. Прямо идти ему на Москву с Поля — тоже было ведь не калачи есть. Река Ока лежала крепким рубежом, и на том рубеже высились крепости-сторожи — Рязань, Коломна, Кашира, Серпухов, Алексин, Таруса, Калуга… На сотни верст тянулась их линия, стояли их стены, вились рвы, надолбы, куда влились десятки тысяч московских воинов… Сотнями верст тянулись засеки, неодолимые для конных отрядов. Дальше густо темнели леса; тянулись по холмам да по оврагам, и чем дальше к Москве — все трудней и трудней было бы татарам. Высланные в степь передовые исцовые отряды московские доносили, что царь Ахмат шел не на Коломну уж, а с Дону двигался на Мценск, Одоев, Люботин, Дмитровск, выходя на реку Угру, что впадала в Оку с запада.
И Ивану Васильевичу из Коломны пришлось помаленьку перестраивать всю оборону и переходить с полками западнее, высылая туда отряды из тыла, от Москвы, и располагаясь, теперь по реке Угре. Великий князь распорядился туда же направить работные отряды из делового люда — ставить там новые крепости, строить надолбы, копать рвы… Народ, отрываемый от полевых работ в самую горячую пору, в ответ пуще забеспокоился, заговорил, что дело, значит, плохо, если такая татарская сила валит, что старых крепостей не хватает… И спазмы страха, отчаяния, малодушия снова прокатились по всей Московской земле.
— Вон ведь какое войско собрали, а стоят зря! Да если бы великий князь хотел, сразу бы мог кончить с татарами… А он не бьет — значит не может. Боится он, князь великий, вот что! — стали говорить в народе.
А стал Иван Васильевич менять расположение сил на фронте — паника совсем охватила москвичей: Иван Васильевич рать назад отводит!
Когда уж в жаркие августовские дни великий князь прискакал в Москву, чтобы держать совет с ближними людьми ас матерью, чтобы осторожно подготовить и саму Москву к обороне, — столица впала уже в совершенное отчаяние.
Гул пошел по столице: князь великий сбежал-де от татар, все-де погибло!
— Вот до чего дошло! — кричали опять неистовые люди. — Не стоит князь за отечество… Братья его давно уж в Польшу сбежали… Женку с семьей-то к морю-окияну отправил. Не князь он Московский, а бегун! Вот кто! Бегу-ун!
По своём приезде на Москву Иван Васильевич собрал совет свой в селе Красном — и встретился лицом к лицу с самой паникой.
— Что слышим! — вопиял ему в лицо владыка Вассиан при полном одобрении митрополита Геронтия, игумена Троицкого монастыря Паисия и других. — Что видим? Ахмат приближается, губит наших крестьян, грозится всех нас погубить… А ты перед ним уклоняешься! Подумай же, княже великий, как Ахмат-царь твое отечество унижает! А ты отечество свое еще больше унижаешь, отдаешь русскую землю огню и мечу. Не жалеешь людей… Церкви божьи разоряются! Люди русские гибнут! А ты отступаешь! Бежи-и-ишь! Куда же ты бежишь-то? Где предел твоему отступлению? Или ты, как орел, вспорхнешь и между звезд гнездо свое устроишь? Так свергнет тебя оттуда господь. Све-ерг-нет! Или, может быть, ты клятву-присягу Ахмату-царю нарушить не хочешь?
С каменным лицом смотрел Иван Васильевич на неистового хилого старца. Да и кому он мог тут поведать то, что владело им? С кем мог посоветоваться? Эти люди стали храбры от ужаса, который их охватил, они требовали от него того, чего они не могли бы сами сделать. Как им расскажешь свои намерения? Они просто не поймут! А потом — его слова могли бы дойти и к татарам и к полякам. Молчание! Железное молчание!
— Да чего ты натворил, сынок, а? — говорила и старица Марфа, сердилась, и отечное лицо ее багровело. — А почему? Да потому, что ты бабу свою, женку свою Софку слушал… Ано тебе самому-то ума не хватает? Чего наделал, а? Татарских послов что курей перебил. Теперь и смотришь, чтобы самому спастись… Бегун ты, народ вот кричит — слыхал? Почему ратью на ордынского царя не идешь? Слышишь, что владыка-то приказывает, а? Иди-и! Повелеваю: иди!
За окном ненастный, холодный день, в сером небе тучами кружилась, облетала желтая листва. Холодные дни, холодные ночи… Каково народу бегать в такое время… «Войны! — требовал народ. — Боя!»
Иван Васильевич приказал явиться на это совещание старшему сыну своему князю Ивану Ивановичу Малому с князем Димитрием Холмским, но те просто, дерзко отказались и велели сказать, что им недосуг ездить, надо им татар в Поле ждать…
И в эти-то тяжелые, тяжкие минуты в сенях княжьей палаты вдруг раздались быстрые шаги, движение, шум. Вбежал окольничий Борис Челищев, за ним другие.
Объявили новину:
— Княже великий! Пришли послы от твоих братьев Андрея да Бориса Васильевичей. Пустить ли?
В палате все смолкло. Иван Васильевич приподнялся с кресла.
— Откуда пришли? — спросил он только.
— С Ли-и-итвы, с Литвы пришли! — торопился Челищев. — Милости просят…
— Ага! — сказал Иван Васильевич и сверкнул взором. И приказал: — Послов ввести!
Собравшиеся ближние люди выслушали двух послов.
Оба брата — Андрей Большой да Борис — просили прощения, забвения вин, милости и заявляли готовность вступить своим войском в войско великого князя.
Иван Васильевич смотрел в их взволнованные, потные лица под взлохмаченными волосами, на мокрые от дождя армяки и думал:
«Ано, видно, и у Казимира с Ахматом-царем дело не в лад идет… Коли было ладно, чего бы братья в воровстве своем стали бы каяться? Сюда ныряют, — значит, тут крепче…»
И, выслушав, сказал только:
— За добрые вести, бояре, спаси бог! Скачите, послы, вобрат, и тотчас же, и говорите братьям так: коли сразу же с дружинами на рубежи выйдете, буду жаловать вас по старине и держать в обороне и в милости. Матушка! Пошли и ты им свое благословение, вели братам враз к Москве спешить!
И потом добавил накрепко:
— Москву оборонять будем! Князь Верейский Михайло Андреевич! Посады под Москвой прикажи приготовить, чтобы пожечь можно было сразу. Людей, которых мочно, в Кремль взять для обороны; тех, что для обороны бездельны, пошлешь подале на Север. Пусть там ждут, как бог даст.
Рати Москвы передвинулись в сложном маневре из-под Коломны к Калуге, и когда подошло бабье лето, стали обе рати — Москва да Орда — наконец друг к другу лицом по рекам Оке да Угре…
Светлы, тихи, теплы стояли последние летние дни, под небом бледным желто да красно сияли леса, прозрачны были чистейшие дали, летели в воздухе серебряные паутинки.
За широкой Угрой-рекой видно ясно было, как стояли там целые татарские станы из арб, как по нежатым нашим полям паслись табуны татарских коней, как горели огни под большими казанами, где варили себе татаре махан[23]. А подале, за Спасском-сельцом, стояла на холме в белой загородке белая войлочная вежа[24] с золотой шишкой, а подле нее — бунчук в девять хвостов — ставка ордынского царя Ахмата. На холмах, на высоких деревьях — всюду стояли татарские караулы, следили неотступно, глядели, как московские люди рыли у себя окопы, рвы, устраивая опорные места, ставили рогатки, валили засеки да завалы. Было ясно, что русские наступать сами не хотят, а ждут, татар.
А царь Ахмат все ждал и ждал своего союзника Казимира, и ждал напрасно. И прошел средь татар слух, что вернулись оба брата великого князя, вступили в войско, — стало быть, на усобицу рассчитывать не приходилось. Пыль и движение на дорогах к Москве показывали, что к русским идут и идут подкрепления — с хлебом уже по осени народ убрался, и люди стали свободнее. Пришла наконец весть, что великий князь прибыл сам к войску и ставку держит в Кременце.
