Боярин поклонился, и с рукой на бороде, с непроницаемым видом вышел из избы. А великий князь поднялся с лавки, встал перед Одигитрией…
Москва и москвичи, прознав про то, что великий князь шлет Ахмату-царю дары, заводит переговоры, опять стали требовать боя с Ахматом-царем. Снова загремел в посланиях своих владыка Вассиан: собственное красноречие не давало ему покоя.
К концу октября ударили уже крепкие морозы. Угра покрылась уже крепким льдом, а ордынские полки через нее все ж не переходили. Теперь москвичи, перебираясь с дозорами на татарскую сторону, сами тащили оттуда татарских «языков», полубесчувственных от холода, голодных, ожесточенных на своего владыку. Ордынская сила разваливалась на глазах.
И все ж Иван Васильевич осторожно основывал свои расчеты, учитывая самые трудные, самые невыгодные варианты могущих произойти событий.
Ведь как раз именно голод, холод, отчаяние и могли ведь в конце концов бросить ордынские полки на русских! А береговые позиции на реке Угре, такие удобные летом, стали неудобны зимой — в снегах не было открытого ровного места, чтобы выйти на последний решительный суйм[27].
Великий князь Иван Васильевич решил отвести свои полки к Боровску, поближе к Москве, где местность была для нас выгодней. Он приказал произвести этот отвод скрытно, внезапно, чтобы татаре, увидя, что русские отступают, не бросились бы на них сдуру вдогон… Отступление, начатое в ночь на 7 ноября, в жестокий мороз, по снегу проводилось очень спешно… Когда стало утро, московские полки были уже далеко и быстро уходили среди белых, инеем опушённых берез и зеленых елочек, обложенных снегом.
А когда они остановились на своих рубежах, то оставленные сзади охранные отряды донесли удивительные вещи.
Как только татаре при занявшемся дне заметили, что московские люди ушли, в их стане поднялись крики.
— Урус уходит! — кричали татаре. — Не хотят с нами биться… Стало быть, и нам самим можно уйти, никто уж не ударит нам в тыл…
По лукавому совету Темира-вельможи теперь Ахмат-царь бросился зорить города Казимира: двенадцать городов позорил и пограбил он, мстя своему союзнику! В конце декабря, нагруженный богатой добычей, считая, что он достаточно вознаградил и себя и своих воинов за утрату московского улуса, Ахмат-царь двинулся домой, на восток.
Но даже и в извечно спокойных степях история тогда уже стала убыстрять свой ход. Про неудачу ордынского царя под Москвой узнала вся степь, как равно и про бескровную, умную победу Москвы. Прознала степь и про ту богатую добычу, которую Ахмат-царь повез из литовских земель. Отлично учла степь, что за такие дела Ахмат-царь не будет в почтении ни со стороны Москвы, ни со стороны Польши. И «из ядущего вышло ядо мое»!
Царь Ордынский, потеряв удачу, а с нею свой авторитет, стал лакомой добычей для своей же братии, для мелких ханов.
Он и сам понимал это, что ни к чему ему было зимой, по снегу, возвращаться в свою Орду, которую позорил воевода князь Ноздреватый. Нужно было где-нибудь перезимовать, отсидеться, а там, по весне, подкормив коней, предпринимать дальнейшие шаги. И царь Ордынский прошел прямо на полдень, по Северному Донцу, к его устью, где и стал станом неподалеку от Азова. Рать его сильно убыла, многие его уланы[28] отбежали уже домой, куда, впрочем, не попали, так как их хватали по степным тропам многочисленные враги.
Прослышав про Ахматовы плохие дела, поднялся с Севера старый его враг — хан Шибанской орды, стоявший у Тюмени. Зарясь на большие богатства, взятые Ахматом в Литве, да еще сильно приумноженные степной молвой, шибанский хан Ивак с одной тысячей лихих всадников кинулся в степь, подговорив своего шурина, ногайского мурзу Ямгурчея, с пятнадцатью тысячью всадников. Вся эта хищная рать полетела к тем местам, где стоял Ахмат, искать его в степных снегах.
В ночь на 6 января, когда темная снежная степь полна была легкого синего света звезд, конники Шибанской да Ногайской орд подошли к ставке Ахмата. Перед светом вышел ущербный красный месяц, снег стал медного цвета и блестел, как фарфор. Крепкий мороз подымал облаком дыхание коней и людей, опушал татарские малахаи и шубы целыми бородами инея… А потом, уже перед самым светом, пал плотный на степь туман и совершенно скрыл конников. И когда на востоке разлился сперва синий, потом серый свет и показались первые нити жидко-красной зари, на спящую ставку Ахматову с гиканьем, посвистом бешено ринулись по звенящему снегу тысячи коней.
Ахматова ставка еще спала, дело было кончено в одно мгновенье. Хан Ивак сам ворвался в белую теплую вежу Ахмата, который было вскочил со своих войлоков да ковров и схватился за оружие. Поздно! Сраженный ударом клыча, последний царь Ордынский рухнул, заливая кровью тлеющий очаг, уголья зашипели, раскалились, запахло паленой шерстью ковров. Спавшая с ордынским царем польская полонянка забилась под шелковое одеяло и, сложив руки, молилась громко по-своему.
Ордынского царя Ахмата вытащили из его вежи и туг же обезглавили. Кровь хлынула на утоптанный снег, и хан Ивак, откатив ногой в меховом сапоге грозную когда-то голову, посмотрел в желтое лицо своего старого соперника.
— Писарь! — крикнул он. — Отпиши великому князю Московскому, что его враг убит мной… Помог мне в этом бог… И отпиши, что Ахматовы сыны теперь царями больше не будут, а только князьми. Нет больше Ордынских царей!
На самое Рождество втягивались на Москву рати великого князя Ивана после столь неслыханным порядком, без крови одержанной умной победы. Великий князь въезжал в Москву во главе своих воевод, князей, бояр, ближних людей, торжествующий, как всегда, молчаливый и сосредоточенный. Народ толокся на тесных улицах Замоскворечья, на Красной площади, над Москвой гремели победу колокола. Великий князь въезжал из-за Москва-реки и смотрел, как Кремль высился, весь озаренный солнцем, осыпанный серебряным снегом, белокаменный, с золотыми куполами. На новых башнях, стоявших пока среди деревянных стен, уже сидели византийские орлы… Пусть тревожна была еще Москва, хоть еще тень войны лежала на ней, народ был радостен и одет в новые шубы, шапки, цветные платы. Над женскими румяными лицами саженным каменьем горели уборы. Вступили в Кремль, на паперти великого князя встретил митрополит, соборные великие чины. За золотыми, серебряными ризами, за черными рясами монахов толпилась великокняжья родня. Великий князь сошел с коня, опустился на колени, принял благословение и вошел в новый Успенский собор.
Хоры гремели «Осанна». Пятиярусный иконостас сверкал золотыми цветами свеч. По круглым четырем колоннам подымались ввысь, уходили в купола, в небо изображения святых людей, ангелов, архангелов, всего того, чего никто никогда не видит, но о чем постоянно думают люди.
Хоры певчих с обоих клиросов перекликались на греческом языке. Рычали дьяконы, синий дым ладана, пронзенный солнечными потоками из высоких окон, был полон высокого торжества.
У великокняжьего места Иван Васильевич увидел жену Софью.
Как счастлива она была! Москва, Московское великое царство наконец освободилось от трехсотлетнего ига кочевников. От того ига, которое навалилось и висело безысходно над ее городом, над Константинополем, над Царь-градом… Которое угрожало всей Европе. Москва достигла здесь всего того, о чем только мечтала Европа в своих безуспешных семи крестовых походах для освобождения Иерусалима.
Никогда она не могла сделать того, что сделала Москва.
«Разбить дерзкого, бесчисленного степняка и этим открыть путь государству более высокого, небывалого порядка…»
Грудь захватывало от волнения, на глазах кипели слезы…
И Софья в своем греческом царском наряде упала на колени перед великим своим супругом— великим князем Московским.
— «Осанна в вышних!» — гремели хоры. Народ плакал от радости победы. И Иван Васильевич почувствовал, что этот день Москвы в его личной жизни и, может быть, в жизни всего человечества — величайший миг.
На холодные его глаза набежала теплая слеза.
Выдержка, мудрость, расчет великого князя Ивана Васильевича были так очевидны, что у всех его недавних противников язык присох к гортани. То, что им казалось робостью, оказывалось величайшей смелостью, тончайшим расчетом. Всем стало понятно — могут они еще многого ждать от этого человека, залитого заревом свеч, в зеленой татарской шубе, на щеке которого багровело пятно — след укуса крепкого мороза в подмосковной зимней войне.
Начал расти Кремль с княжением Ивана Васильевича. Так и стоит он до наших дней, созданный в те далекие и страстные годы. Встали вокруг него белокаменные стены с фигурными башнями. В нем самом встали три собора — Успенский, Благовещенский да Архангельский. Встали две палаты — Набережная да Грановитая, а при наследнике Ивана Васильевича и Софьи — при Василии Ивановиче — отце Грозного, Ивана Четвертого, — встала и третья палата — Золотая, золотом расписанная, как была когда-то в Константинополе.
