понимал, что осудили его из зависти. На самом деле Иисус Христос был Праведником. И били Его воины тростью по голове, и плевали на Него, и насмехались. И, водрузив Ему на плечи тяжёлый деревянный крест, повели на распятие, на лобное место, на саму Голгофу.
Распятие – это страшная, это долгая-предолгая пытка, это ужасная боль, и терпел её наш Спаситель только ради нас, ради нашего спасения от вечной смерти. Ведь если бы Он только захотел, спустились бы с небес тысячи Ангелов, испепелили бы землю огнём и вознесли бы Его в Царство Божие.
Голгофа – это последняя точка Его крестного пути. Иисус Христос, промучившись несколько часов, испустил дух, умер. Только вообрази этот ужас! Эту абсолютную скорбь и абсолютное отчаяние. Всё! Казалось, тьма победила. Всё! Надежды наши рухнули.
И вот идём мы сейчас с тобой, внучек радный, а Литейный мост и дальше весь путь до «Крестов» – и есть крестный путь, Голгофа для многих мучеников, которые до конца за Христом пошли. Это на святой-то Руси такое случилось! Столько мучеников за святую православную веру кровь свою пролили! Казалось, что всё! Конец! Тьма победила.
Ан, нет! Воскрес Иисус Христос и смерть и тьму победил! Смерть! где твоё жало? ад! где твоя победа?!
Такие невиданные до сей поры на Руси гонения на Православие: храмы разрушены, монастыри закрыты и разогнаны, священники и клирики сосланы, в лагерях умучены, убиты.
Казалось бы, что Православная Церковь растоптана, ан нет! Святые мученики в ризах, обновлённых своим подвигом, засияли ещё ярче, чем купола на храмах. И такой свет уже никакая власть земная погасить не в силах. Столько молитвенников у Престола Божия собралось и за Россию взмолилось! Эта такая силища богатырская! Такая мощь! Такое войско Христово! За ним уже ничего не страшно.
Глава шестая. Жизнь становится житием
Петруша вновь надолго замолчал. С каждым шагом, приближающим его к «Крестам», он становился всё слабее, будто это он, а не Симон Киринеянин нёс сейчас тяжёлый крест Господень на Голгофу.
Литейный мост, запруженный машинами, толпы людей, переходящих Неву, толкающих, спешащих, кричащих что-то, не развеивали впечатления, а только усугубляли его, нагнетали страшные ассоциации.
Осенний день с промозглым ветром, чёрные тучи, сгустившиеся над Невой, и скорбное трепетание сердца оживляли для Степана самые трагичные страницы Евангелия.
До «Крестов» дошли по набережной, а не тем путём, которым к тюремным воротам привозили заключённых. Фасад тюрьмы из красного кирпича выглядел буднично и ничем не отличался от других домов, которые стояли рядом с ним и глядели затуманенными окнами на Неву.
Корпуса для заключённых, построенные в форме двух крестов, находились в глубине территории.
Петруша провёл своей сухонькой сморщенной ладонью по пыльной стене, снял шапку и встал на колени, прижавшись лбом к кирпичам. Он горько плакал и шептал молитвы.
Степан присел на корточки и тоже прислонился к стене. Он не знал, как и о чём нужно молиться, в мыслях была растерянность и сумятица, сердце щемило от сочувствия к старичку, видеть его слёзы было так же больно, как слёзы матери. Стёпа не понимал, что делать: хотелось успокоить Петрушу, но одновременно мальчик чувствовал, что сейчас они находятся в самой главной точке их паломничества. У Голгофы. Перед этой болью все слова меркнут и обесцениваются.
«Дальше только небо, – подумал мальчик, прочувствовав всем своим существом промозглую холодность стены. – Не это, не чёрное. А бесконечное. С солнцем…»
И потом он понял, что тюремные кресты видели только те заключённые, которых здесь расстреляли. Которые, пройдя туннель, дошли до света и, простившись со своим истерзанным телом, вознеслись на небо.
– Прости меня, старого дурака, – всхлипывал Петруша. – И тебя умучил… И самому тяжко. Не все ведь за Правду… За которую и жизни не жалко… Много здесь и тех, которые так и не поняли, за что их, не смирились, не простили… А другие-то и вовсе сами были убийцами и палачами… их сюда неповинной кровью смыло. И пули на всех были приготовлены одинаковые, а конец-то какой разный! Ведь жизнь не кончается на земле.
Петруша задохнулся, заплакал, растирая кулаками слёзы по морщинам и бороде. И прошептал: «Их-то ещё жальче…»
Смотреть, как Петруша плачет, было невыносимо. Плотный горький комок до боли давил горло. Хотелось как можно скорее уйти отсюда, не оборачиваясь, не останавливаясь… И не потому, что здесь было неприютно и холодно. Здесь было страшно! Начинало казаться, что в любой момент могут появиться охранники из тюрьмы, схватить за ворот и потащить куда-то вниз, в подземелье. Где пахнет сыростью и кровью. И откуда уже не выбраться…
Петруша поднялся, поцеловал стену, надел на голову шапку, даже не обратив внимания, что она сильно вымазалась в пыли. И, опустив голову, побрёл к мосту.
– Пойдём, – махнул он рукой и стал, не глядя по сторонам, переходить через проезжую часть набережной, к Неве.
Машин не было, они стояли на светофоре в ожидании своей очереди. Но переходить вот так дорогу, в неположенном месте, было страшно. Конечно, Степан не раз перебегал и по красному, и как попало, но именно сегодня ему было страшно. Страшно нарушать правила, привлекать внимание, выделяться… Хотелось поскорее смешаться с толпой и исчезнуть, затеряться где-нибудь. Беспокойство всё нарастало.
Петруша дошёл до ступеней и спустился к реке. Поставив свой ящик на площадке у самой воды, он сказал:
– Располагайся, радость моя, мы же с тобой уже привыкли, как два воробья бесприютных, друг к другу жаться. Вроде уже и просторней, и сподручней стало вдвоём на ящике. Заметил? Притёрлись мы уже с тобой, как новый башмак и старая мозоль. Верно?
Степан улыбнулся, радуясь больше тому, что Петруша смог успокоиться, хотя и само сравнение ему тоже понравилось.
– Деда, Голубушка твоя вся испачкалась, – сказал он. Подумал и добавил: – Она этим, похоже, не очень-то довольна…
– Да, строптивица моя хочет быть всегда чистенькой да аккуратненькой, будто не мою голову, а какую-то другую, знатную да молодую высиживает.
Петруша снял шапку и начал аккуратно стряхивать с неё пыль и налипший мусор.
– А знаешь, радость моя, у неё и поучиться этому не грех! Если шапка так о сохранении своего прежнего вида заботится, то уж мне, человеку, и подавно нужно свой образ беречь, потому как человек создан по образу и подобию Божиему. А то придёшь потом, будешь стоять и в двери райские робко скрестись, а Господь выглянет и подивится: «Ой, это что же за чучело такое к нам приползло?» И
