запомнила лучше всего не исторические памятники Лакхнау, а свежее домашнее сливочное масло, которое подавала к столу госпожа Сахгал. Еще ей почему-то запомнилось, как однажды на завтрак ей дали целую виноградную гроздь. В первый приезд Киран была настроена к Лате очень дружелюбно, а во второй – наоборот, почти враждебно. К тому времени все уже поняли, что у ее младшего брата не очень хорошо с головой. Возможно, она просто завидовала Лате, у которой было целых два брата – шумные, ласковые, нормальные мальчики. «Зато у тебя есть отец, – подумала Лата, – а мой умер. Почему я тебе так не нравлюсь?»
Впрочем, Киран явно хотела восстановить дружеские отношения – иначе не вызвалась бы идти с ней на прогулку. Лату это радовало, но, увы, теперь она сама оказалась не в настроении для дружеской болтовни.
Сегодня ей вообще не хотелось разговаривать – ни с Киран, ни с кем. А меньше всего – с матерью. Она мечтала побыть одна, подумать о своей жизни и о том, что в ней происходит. Или, может, вовсе не думать о настоящем, а отвлечься на что-то другое, полюбоваться памятниками прошлого: в сравнении с их величием и древностью ее собственные тревоги и расстройства наверняка утратят значимость. Что-то подобное она ощутила тогда на Парк-стрит, на кладбище, под проливным дождем, и теперь хотела вновь поймать это чувство перспективы.
Внушительные, побитые пулями и временем развалины Резиденции возвышались на холме впереди. Трава у подножия холма высохла и побурела без дождей, но сам холм ярко зеленел – лужайки там поливали. Среди руин росли деревья и кусты – священные фикусы, джамболаны, нимы, манго. Попадались и огромные баньяны. На разнообразных пальмах с шершавыми и гладкими стволами кричали майны. С одной полуразрушенной стены спускался на лужайку огромный ярко-розовый каскад цветущей бугенвиллеи. Между заброшенных руин, обелисков и пушек рыскали хамелеоны и белки. Штукатурка на толстых стенах местами осыпалась, обнажив тонкие твердые кирпичи. Земли этого печального памятника прошлому были усыпаны всевозможными мемориальными табличками и могильными плитами. В самом его центре – в единственном уцелевшем здании – располагался музей.
– Давай сначала зайдем в музей, – предложила Лата. – Вдруг он рано закрывается.
Ее слова повергли Киран в неожиданный трепет.
– Не з-знаю… Не знаю. Мы теперь можем делать, что хотим, – забормотала она. – Запретить-то некому.
– Вот и хорошо, пойдем, – сказала Лата, и они вошли в музей.
Киран так нервничала, что начала грызть даже не ногти, а сами пальцы. Вернее – основание большого пальца. Лата недоуменно воззрилась на нее.
– Все хорошо, Киран? Может, домой вернемся?
– Нет… нет! – воскликнула та. – Не читай это…
Не успела она закончить, как Лата прочла вслух надпись на одной из табличек:
СЮЗАННА ПАЛМЕР, 19 лет.
Убита пушечным ядром в этой комнате
1 июля 1857 года
– Да что ты, Киран! – засмеялась она.
– Где был ее отец? – вопросила та. – Где? Почему не уберег дочь?
Лата вздохнула, пожалев, что не пришла сюда одна. Увы, бороться с твердым запретом матери бродить по чужим городам в одиночку она не могла.
Раз на проявления сочувствия Киран тревожилась еще больше, Лата решила просто не обращать на нее внимания и стала с интересом разглядывать исторический макет Резиденции и прилегающих территорий во время осады Лакхнау. На стене висели фотографии в тонах сепии: битва, штурм батарей мятежниками, бильярдная комната, переодевшийся индийцем английский шпион.
Под фотографиями даже обнаружилось стихотворение Теннисона, одного из любимых поэтов Латы. Однако именно этот стих из семи строф – под названием «Прорыв осады Лакхнау» – она видела впервые. Лата с любопытством и растущим отвращением принялась читать. Интересно, что сказал бы Амит об этих стихах… Каждая строфа заканчивалась одними и теми же словами:
«И всегда выше самых высоких крыш развевалось английское знамя!..»
Только время от времени вместо «и» Теннисон вставлял «но» или «что». Лата не могла поверить, что эти строки написал автор «Мод» и «Вкушающих лотос». Такого расистского самодовольства от своего любимого поэта она не ожидала:
Горстка людей – нас, кто был там, были
англичанами духом и телом,
сильными мощью расы своей —
идти даже в адское пламя…
Пусть револьвер говорит «огонь» —
дикарю, что стал перед нами…
Слава шеренгам белых лиц,
глаза их как дула сами…
И так далее, и тому подобное.
Ей не пришло в голову, что, поменяйся стороны местами, не менее омерзительные стихи появились бы на персидском и, вероятно, на санскрите по всей зеленой Англии родной [362]. Она вдруг ощутила гордость за свекра Савиты, принявшего непосредственное участие в выдворении англичан из Индии, и на минуту совершенно забыла про монастырь Святой Софии и «Эмму».
В приступе ярости она забыла даже про Киран, которая так и стояла возле таблички памяти бедной Сюзанны Палмер и горько, содрогаясь всем телом, рыдала. На нее косились люди. Лата обняла ее за плечо, но не знала, чем еще можно помочь. Она вывела ее на улицу и усадила на скамейку. Начинало темнеть: им пора было возвращаться домой.
Внешне Киран очень походила на мать, хотя мамину недалекость не унаследовала. Слезы градом бежали по ее лицу, при этом она не могла вымолвить ни слова. Лата безуспешно пыталась понять, что случилось, что ее так расстроило? Неужели смерть той девушки? Да ведь это было давным-давно, почти сто лет назад… Или такое влияние оказывала на Киран сама Резиденция, пропитанная атмосферой отчаяния и тлена? Или дома что-то не ладится? Рядом с ними бегал по траве мальчик. Он запускал оранжево-фиолетового воздушного змея и то и дело косился на девушек.
Дважды Лате показалось, что Киран вот-вот разоткровенничается – или хотя бы извинится за свое поведение. Так и не дождавшись от нее объяснений, она предложила:
– Пойдем домой, уже темнеет.
Киран вздохнула, встала, и они с Латой начали спускаться с холма. Лата запела себе под нос рагу «Марва», которую любила всей душой. Возле самого дома Киран наконец пришла в себя и спросила:
– Вы ведь уезжаете завтра вечером, да?
– Да.
– Вот бы мне приехать к вам в Брахмпур! Но, говорят, дом у Савиты маленький, не то что фешенебельный отель моего отца. – Последние слова она произнесла с нескрываемой горечью.
– Конечно приезжай, Киран! Можешь пробыть у нас целую неделю – и даже дольше. У вас ведь учеба начинается на две недели позже – вот и приезжай. Узнаем друг друга получше.
И вновь
