— То-то, дурачок, — запамятовал... Все купаешься с смердятами — все уроки и прокупал! Еще утонешь...
— Я, баба, не утону — я плаваю.
— Добро-ста!.. А каки еще слова на рцы?
— Риза... вода...
— Вода!.. Ах ты, тетеря!.. Розгою бы тебя за воду...— А рыба?..
— Ах, рыба! Рыба точно!.. А она, баба, в воде!
Марфа засмеялась. И старый звонарь, слушая эту речь, добродушно рассмеялся: «У-у, вострой малец!»...
— Ну, так рыба, да еще рог...
— Да, баба, рог.
— А какой стих на рцы?
— Стих я, баба, знаю:
Ризу вздень, рыбу яждь, рог не возноси,
Смиренных си блаженств у Бога испроси.
— Добре, похваляю... А что есть рог?
— Рог, баба, у коровы, и у барана рога, и у козла рога.
— Ах, дурачок, дурачок!.. Как же человек рог возносить будет?.. Ноли у тебя есть рога?
— Ниту, баба... у козла рога, у коровы...
— То-то... А у человека рог — сие есть гордыня: рог не возноси — сиречь не гордись... А еще на рцы каки словеса знаешь?
— Запамятовал, баба.
— А это что у тебя?
— Рубашечка, баба... Ах, вспомнил и стих:
Рубаха бела праздник есть младому,
Душевна белость не боится грому.
Старый звонарь, слушая это, только головой качал от умиления: «Уж и малец же! У... у, востер, постреленок!»
— Так... так... хорошо... Стих добре помнишь... «Рубаха бела — праздник есть младому» — точно...
— А у меня, баба, рубашечка аленька...
— Есть и беленька, и синенька, и желтенька... Ну а еще каки слова на рцы?
— Решето, баба...
— Ну, еще... а? Что ты ел утром ноне?
— Репу... Да — да, баба, редька, репа...
В решето потреб сбери — редьку, репу,
Сей в народ милость богату и слепу.
В правде походишь и без рукавицы,
Везде бо в любви устретят тя лицы...
— Хорошо, хорошо, дружок... Только не забывай.
— Не забуду, баба.
— А то отец не привезет московского пряника.
В это время старик закашлялся, и голова Марфыпосадницы показалась в окне. Рядом с нею выглядывал и маленький Исачко в красной рубашонке. Старик низко поклонился.
— А! это ты, Корнил... Здравствуй! — приветливо сказала Марфа.
— Здравия желаю, матушка, золотая моя.
— Что скажешь, Корнилушко?
— К твоей милости, посадница золотая.
— Войди в хоромы.
— А что Гавря, дедушка, воротился?
— Воротился, батюшко-посадич.
Челядницы отворили крыльцо, поклонились старику, уважаемому всем Новгородом, и ввели его в хоромы через светлые сени.
Он очутился в большой, знакомой ему палате, окнами на Волхов, и помолился на образа и на распятие, ярко блиставшие в богатой киоте.
— Паки здравия желаю, матушка-посадница.
— Присядь, Корнил. Прикажь, Исачко, наточить браги.
— Не до браги бы топерево, матушка, — медленно проговорил старик, все еще стоя у порога.
— Почто не до браги? Брага добрая — млеко старости.
— Так-ту, так матушка-посадница, да время топерево не такое.
— А что?
— Да вот ворон, матушка...
— А что ворон, дедушка?.. Ково нарицает?.. Бабу? — зачастил Исачко, воротившийся в палату.
— Что ты про ворона, Корнилушко, говоришь? — переспросила Марфа.
— Да с поля, матушка-посадница, воротился воронок мой, с ночи пропадал... А топерево воротился весь в крови...
— Что ты? Как?
— И клевало-то у ево все в крови по самыя, сказать бы, очи — по головку...
— Кто ево так зашиб, дидушка? — вмешался Исачко.
— Не зашибен он, батюшко-посадич, а покровянился по саму головку...
— Ну и что ж?.. — начала бледнеть Марфа.
— И ножки в крови, матушка, по самое черевцо...
Марфа становилась все бледнее и бледнее... Исачко смотрел и на нее, и на старика недоумевающими глазами.
— Не в падали, матушка, закровянился он. От падали крови нетути... В живой кровушке, думается мне, бродил воронок-от мой...
— В чьей? — с ужасом спросила Марфа.
— Богу то ведомо, матушка... А токмо хрестьянскаято кровь, думается мне... Либо московска, либо...
— Наша?.. Новогородска?..
— Не знаю, золотая моя.
Марфа так сжала руки, что пальцы ее, несмотря на всю их пухлость и рыхлость, звонко хрустнули. Грудь ее высоко подымалась. Тонкие ноздри расширились, как у испуганной лошади... Казалось, ей дышать было нечем — воздуху не хватало в ее полной, широкой груди...
Она глянула на киоту, на распятие... Вспомнила, как на этом распятии клялись ее сыновья, Арзубьев Киприан, Селезнев-Губа Василий, Сухощек Иеремия, как плакал Зосима соловецкий...
Ей почему-то вспомнилась и неудачная поездка в Перынь-монастырь, и странная льняноволосая девушка на берегу Волхова, при виде которой воспоминания молодости ножом прошли по ее душе и вызвали образ того, кого она силится забыть всю жизнь — и не может... И эта старая кудесница, грозившая клюкой, — она ей, Марфе, грозила, и Марфа, словно осужденная, выслушала эту угрозу...
Неужели теперь именно должна разразиться над нею кара за прошлое?.. А Горислава с льняными волосами — неужели это она?.. Она, непременно она...
Но зачем плакал Зосима соловецкий? Кого он оплакивал? Боярин Панфил сказывал, что угодник видел тогда у меня на пиру людей без голов... Но кого?
— Ноли, матушка, не было никаких вестей? — прервал старик размышления Марфы.
— Никаких... Перед тобой заходил ко мне посадник, так говорит: рано быть вестям.
— Так один ворон гонцом прилетел... дивное дело.
— Да, ворон... Точно гонец — и в крови весь... Только не говорит, чья она, кровь-то...
Марфа подошла к киоте и взяла лежавшую там книгу в кожаном переплете.
— «Откровение святаго Иоанна Богуслова...»[59] Благослови, Господи, испытать судьбы твои, — сказала она тихо, как бы про себя, держа в руках книгу.
Потом она перекрестилась, положила книгу себе на голову, трижды повернула ее на голове, щелкнула серебряными застежками и наудачу открыла книгу.
— Что-то Господь скажет?.. Благослови, Боже.
И она медленно прочла:
— «И видех, и се конь бел, и седяй на нем имеяше лук: и дан бысть ему венец, и изыде побеждаяй, и победит»[60]... — Она остановилась.
— Дан бысть ему венец — ноли это Иван князь московский? — говорила она в раздумье. — И конь бел, и победит...
Старый звонарь в страхе прислушивался к ее словам... А Марфе вспомнился князь Михайло Олелькович на белом коне... «А може, венец киевский, не московский?» — Она вздохнула и читала дальше:
— «И егда отверзе печать вторую, слышах второе животно глаголище: гряди и виждь. И изыде другий конь рыж, и седящему на нем дано бысть взяти мир от земли, и да убиет друг друга, и дан бысть ему меч великий»[61]... — Она опять остановилась.
— Рыж конь... Кто бы это был? И убиет друг друга... Господи!
— Рыж конь, матушка, у воеводы владычия стяга, у Луки у Клементьева, — проговорил звонарь.
Марфа ничего не отвечала и, закрыв книгу, вторично положила ее на голову... «Попытаю вдругорядь — до трижды судьбы Господни испытуются»...
Снова повертела книгу на голове и снова открыла.
— Благослови, Господи... Что-то святая книга проречет?
Она прочла:
— «И взяв един ангел крепок камень, велик яко жернов, и верже в море, глаголя: тако стремлением ввержен будет Вавилон град великий, и не имать обрестися ктому. И глас гудец и мусикий, и пискателей, и труб не имать слышатися ктому в тебе; и всяк хитрец всякия хитрости не обращется ктому в тебе; и шум жерновный не будет слышан в тебе; и свет светильника не имать светити в тебе ктому, и глас жениха и невесты не имать слышен быти в тебе ктому, яко купцы твои быша вельможи земстии»[62]...
По мере чтения лицо ее становилось все бледнее и бледнее... Руки дрожали... Но вдруг за окном раздался голос Исачка:
— Баба! Баба! Наши едут... Насады видно.
X. ОСТРОMИРА ЗА ЧТЕНИЕМ ЛЕТОПИСИ
Но Исачко ошибся. Это были не насады возвращавшегося из похода новгородского войска, а простые рыбацкие ладьи.
Как бы то ни было, под впечатлением гаданья на Апокалипсисе и ввиду страшного рассказа вечевого звонаря о возвратившемся откуда-то окровавленном вороне, решено было на другой же день утром ехать на богомолье в Хутынский монастырь, чтоб умолить преподобного Варлаама, хутынского чудотворца, стать невидимым заступником Великого Новгорода.
Марфа отправилась на богомолье не одна, а со многими знатными новгородскими боярынями, так что поезд состоял из нескольких насадов. Монастырь этот отстоял от Новгорода в десяти верстах вниз по течению Волхова.
Погода всю весну стояла ведреная, безоблачная, сухая. И это утро выдалось ясное, тихое. Когда насады стали только отъезжать от Новгорода, то Марфа, сидевшая в переднем насаде, взглянув на голубое, трепетавшее первыми лучами восходящего солнца небо, увидела, что и сегодня, как накануне, птица летела куда-то на полдень, к Ильменю, не то за Ильмень... Сердце ее сжалось. Она догадалась, куда летят эти стаи крылатых хищников.
