От ярости на лбу у Билла выступили капельки пота — бессильная злоба душила его при мысли о том, каково было Дафне, когда она, сбежав из этого дома у реки, пробиралась в темноте сквозь кустарник. Она и сейчас вся дрожала и в ужасе прижималась к нему.
— Не думай больше об этом, родная! — Билл крепко обнял ее за плечи. — Ты правильно поступила, что удрала оттуда.
— Но когда я бежала через кустарник, я бросила чемодан, — всхлипывая, продолжала Дафна. — А в нем была сумочка, билет и деньги. Вот мне и пришлось сидеть в кустах, пока не рассвело, — надо же было найти чемодан. К счастью, я быстро его нашла и поспешила выйти на дорогу, по которой ходит автобус. На вокзале я отправилась в зал ожидания и просидела там до отхода поезда.
— Ну, а теперь забудь обо всем, кроме того, что ты снова дома, и помни: тебе нечего бояться, — сказал Билл. — Знаешь, Дафна, отец очень плох. По-моему, его мучит мысль, что ты его уже не застанешь.
— Ох, Билл!
— Тебе нужно взять себя в руки, родная, и сделать вид, что ты весело провела воскресенье. А об остальном у нас еще будет время подумать.
В комнату вошли Пэт и Пэм с бутылкой пива и бутербродами.
— По-моему, невредно бы подкрепиться, — сказала Пэт.
— Правильно! — улыбнулся Билл. — Дафна сейчас наведет на себя красоту, и мы поедем домой.
Дафна подошла к зеркалу, висевшему над камином.
— Неужели это я? — воскликнула она, увидев свое отражение. Достав из чемоданчика крем, пудру и помаду, она быстро привела себя в порядок, причесала волосы, и ее бледное личико стало опять таким же свежим и хорошеньким, как всегда.
— Вы были куда живописнее сегодня утром, — заявила Пэм, критически оглядывая Дафну.
— Какой ты ужасный циник! — воскликнула Пэт.
— Ничего подобного, — запротестовала Пэм. — Дэф и сама это знает, правда, Дэф? Что поделаешь, если мне хочется писать жизнь, как она есть. Сегодня утром Дэф была олицетворением всех девушек, которым случалось оказаться в ее положении. Этакий измятый, загубленный цветок… А сейчас она затаилась в себе. Пропало это ощущение трагизма, она уже не олицетворяет собой невинную молодость и красоту, грубо попранную и втоптанную в грязь. И все же мне нравится выражение отваги и страдания в ее глазах. Вы разрешите мне, Дэф, когда-нибудь написать ваш портрет?
— Господи, конечно! — Дафна совсем растерялась от такого неожиданного завершения разговора о ее бедах. — Если вам этого в самом деле хочется! Я никогда не сумею как следует отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали, Пэм. И вы и Пэт.
— Не будем больше говорить об этом, — сказала Пэт, целуя ее. — Приходите к нам, когда только сможете. И, пожалуйста не падайте духом! Уж мы вместе найдем какой-нибудь выход — вы, Билл, Пэм и я, — даже если вы не последуете моему совету и не расскажете обо всем бабушке.
— О, я никогда не решусь ей сказать! — Лицо Дафны страдальчески передернулось.
— Ну, так я скажу! — обрадовался Билл, довольный этой возможностью разделить с кем-нибудь бремя ответственности. — Бабушка много испытала на своем веку. Надо думать, она и тут подскажет, как быть.
Том медленно умирал, и боль неотвратимой утраты заслонила в ту неделю все остальное для его близких. Как только Дафна вошла в комнату и опустилась на колени подле постели умирающего, он сразу очнулся.
С трудом подняв руку, он нежно погладил светлую головку дочери, глаза его засветились лаской.
— У тебя… все в порядке, Дафна? Ты… — еле слышно прошептал он; у него не хватало сил высказать тревожившие его сомнения.
— Настолько в порядке, что лучше и желать нельзя, — сказала Дафна, пытаясь по обыкновению болтать легко и беззаботно. — Я чудесно провела время в Перте. Шерли была такая хорошенькая в своем подвенечном платье, только… только я никогда бы не уехала, если б знала, что ты так болен.
Том потрепал ее по голове.
— …дурной сон… будто ты попала в беду. — Он говорил так тихо, что с трудом можно было разобрать слова. — Я видел тебя в темноте, ты была чем-то напугана… Запомни, Дэф: никакое горе тебя не коснется… если ты не дашь себя в обиду. Только сам человек… может причинить себе горе.
Он закрыл глаза и, казалось, задремал, но Билл понял, что эти несколько слов стоили ему огромных усилий. Увидев, что Том впал в забытье, которое наступало у него при малейшем напряжении, Билл помог Дафне подняться и увлек ее подальше от постели больного.
— Можно подумать, что он все знает, — разрыдалась она.
— Ничего он не знает, — успокаивал ее Билл. — Просто он всегда в тебя крепко верил, Дэф, и хочет, чтобы ты была мужественной.
Эйли была всецело занята уходом за больным мужем и почти не отходила от него. Дети только изредка поглядывали на мать и тотчас отводили глаза, словно испуганные непривычным, застывшим выражением скорби на ее лице. Эта медленная агония, тяжелое дыхание и хриплые стоны, вырывавшиеся из груди отца, когда он впадал в беспамятство, наводили на них ужас. Дафна и думать не могла о том, чтобы вернуться на работу к О'Брайену. Ей хотелось помочь матери, взять на себя стряпню и уборку, присмотреть за Лал и Надей. Днем приходила Салли посидеть с Томом, и то и дело заглядывал Динни, готовый выполнить любую работу или сбегать куда-нибудь по поручению Эйли.
— Хоть бы скорее наступил конец и принес ему избавление, — сказала Салли; глаза ее были сухи. — Бедный мой Том, он не заслужил таких страданий.
— Ведь он рудокоп, — напомнил ей Билл. — А почти каждый, кто столько лет, как Том, проработал под землей, осужден на такие муки.
— Надо было отправить отца в санаторий, маме было бы легче, — заметил Дик.
— Ты сам не знаешь, что говоришь, — оборвала его Салли. — Думаешь, твой отец не был бы рад сделать все на свете, лишь бы избавить Эйли от страданий и забот? Но доктор сказал, что ему не поможет никакое лечение. А твоего отца и мать все эти годы только и утешало то, что они будут вместе до самого конца. Они никогда не переставали любить друг друга, а это не о многих можно сказать.
— Папа знал, что не будет нам в тягость, — сказала Дафна. — Он знал, что мы никуда его не отпустим.
Незадолго до этого один рудокоп, больной туберкулезом в последней стадии, взял динамитную шашку, ушел в заросли и взорвал себя. Он сделал это, чтобы избежать пытки последних часов и избавить жену и детей от хлопот и расходов, связанных с его болезнью, — так это и было понято всеми. Бывали случаи, когда люди вешались или вскрывали себе вену, чтобы ускорить нависший над ними смертный приговор.
Для женщины такая смерть мужа была особенно мучительна. Считалось, что отец опозорил семью, хотя все отлично знали, что он сделал это ради своих близких. Пособия не хватало на усиленное питание и лекарства для больного, и длительная болезнь главы семьи неизбежно становилась тяжелым испытанием для его жены и детей, вызывая у них порой раздражение.
Том никогда бы не решился нанести семье такой удар, подумала Салли. Эйли не пережила бы этого. А теперь для нее, по крайней мере, будет утешением сознавать, что она сделала для Тома все, что в ее силах. Когда же скорбь утихнет, ее будет поддерживать мысль о долге перед детьми и перед тем делом, которому они с Томом посвятили свою жизнь.
Только Билл и Эйли были с умирающим, когда началась его последняя борьба за каждый вздох. Билл поддерживал его голову, но, наконец, силы оставили страдальца, и он в изнеможении и в то же время с облегчением откинулся на подушку.
— Родной мой, ох, мой родной, если б я могла уйти вместе с тобой! — зарыдала Эйли.
Мир и покой разлился по изнуренному лицу Тома. Билл понял, что его счеты с жизнью кончены и что смерть предъявила на Тома Гауга свои права.
Билл отошел в сторону. Дик занял его место подле Эйли и крепко обнял мать — ее горе куда больше огорчало его, чем смерть отца. Угрюмо смотрел он на мертвое лицо, пораженный отпечатком силы и спокойствия, который наложила на него смерть. Билл разыскал Дафну и послал ее побыть с матерью. Лал и Надя спали, не стоило их будить. Билл вышел во двор и присел на ящик возле грядок, которые вскопал Том, чувствуя себя странно чужим и одиноким в своем горе, в своем ощущении непоправимости этой утраты.
Все, казалось, говорило ему, что Тома нет в живых. Миндальное деревце чернело, неподвижное и голое, на фоне серебристо-серого предутреннего неба. Стая кроншнепов с протяжным стоном пронеслась над головой. Заброшенностью и запустением веяло от покосившихся столбов ограды с провисшей между ними проволокой. Капуста, посаженная Томом, белела на черной земле, словно уложенные в ряд булыжники. Хлопнула дверь, и откуда-то издалека донесся гул и грохот толчейных станов, работающих на кряже. Жизнь Тома остановилась, подумал Билл, а вот этот поток руды, со скрежетом низвергающийся в толчейный стан, это грохотание гигантских дробилок никогда не остановится. Рудники свели в могилу уже два поколения рудокопов. И сколько поколений они еще погубят, прежде чем жизнь человеческая будет цениться дороже прибылей!
