— Или пьют, чтобы как-то существовать, — отпарировал Билл.
— Так было, есть и будет — и нечего ждать каких-то перемен, — бросил Дик, успевший немного поостыть. — На нашем веку, во всяком случае. А я намерен жить в свое удовольствие и добиться всего, чего хочу.
— Ты говоришь, как заправский фашист, — сказал Билл.
— Все у вас фашисты, кто не согласен с вами, — огрызнулся Дик.
Билл полночи проспорил с ним.
Рабочего сделала таким существующая система, утверждал Билл. Он — продукт своей среды, жертва социальной несправедливости; измученный тяжким, однообразным трудом, он ищет забвения в алкоголе, в азартных играх. Как могут рабочие иметь ясное представление о своих интересах и бороться за эти интересы, когда они обмануты, одурманены, деморализованы прессой, радио и кино, которые самым бессовестным образом дурачат их, пользуясь их легковерием.
— Все мы в какой-то мере отравлены этой системой, — продолжал Билл. — Каждому хочется преуспеть в жизни, пожить в довольстве и роскоши, а до остальных нам дела нет — пускай хоть весь мир пойдет прахом. Нельзя осуждать рабочих за то, что по неведению они не могут распознать, что хорошо, а что плохо, и позволяют морочить себя всяким шарлатанам от религии и политическим авантюристам, которые до того задурманивают им мозги, что они уже ничего не могут понять и забывают даже о собственных интересах. По-моему, большинство рабочих — и мужчины и женщины — инстинктивно догадывается, в чем зло, но им известно также, чего это стоит — идти против течения. Они слишком хорошо знают, что значит безработица и нищета, и отваживаются на борьбу лишь в самом крайнем случае, когда уже нет иного выхода. Большинство и не подозревает, что им умышленно внушают всякий вздор об Испании и Советском Союзе. Тем более не понимают они, для чего это делается. Но ведь ты-то понимаешь это. Дик. Тебе известны факты, ты отлично осведомлен обо всем, что отстаивал твой отец. Вот почему я осуждаю тебя за то, что ты дал подписку, — и не только тебя, но и всех, кто, подобно тебе, готов подыгрывать хозяевам и не желает вести борьбу за свои же права и за права рабочих.
— Я хочу иметь приличный дом. Я хочу иметь жену и детей, хорошо одетых и хорошо воспитанных, — стоял на своем Дик. — Я хочу хорошо зарабатывать, хочу пользоваться влиянием в обществе.
— Черт возьми, я тоже этого хочу, — рассмеялся Билл. — Но я не намерен ради этого продавать себя со всеми потрохами.
Разговор этот ничуть не поколебал решимости Дика занять в жизни то место, к которому он так стремился и ради которого отрекся от идей, вдохновлявших его отца. Он думал лишь о том, чтобы сделать карьеру. Билл надеялся, что до Эйли не скоро дойдет весть о данной Диком подписке и что, по крайней мере, в ближайшие месяцы он не причинит матери нового горя.
А Эйли превратилась в собственную тень; правда, она все так же выполняла обычную работу по дому и добросовестно и усердно посещала митинги, делая вид, что взяла себя в руки и примирилась со смертью Тома, но ее голубые глаза ни от кого не могли утаить, какая непоправимая утрата для нее смерть мужа и как она одинока без него.
Появившаяся в «Горняке» заметка была для Эйли неожиданным ударом. Газета сообщала о новом назначении Дика, а также о том, что он дал подписку порвать всякую связь с политическими организациями, враждебными интересам его хозяев. Мало того, под заметкой было помещено заявление самого мистера Ричарда Фитц-Моррис Гауга о том, что он никогда не принимал участия в деятельности подобных организаций и просит не связывать его имя со взглядами, которые исповедовал его покойный отец — Том Гауг, и с организациями, возникновению которых он способствовал.
Дик отказался говорить с матерью на эту тему.
— Это ни к чему, — заявил он. — Я намерен идти своим путем. Если мне не дадут жить спокойно дома, я перееду в гостиницу.
— Да что ты. Дик, — укоризненно воскликнула Эйли. — Мы с папой никогда не мешали тебе поступать, как ты хочешь. Но я, право, не понимаю…
— А я и не рассчитывал, что ты поймешь, — оборвал ее Дик, точно мнение матери было ему глубоко безразлично, — или что ты одобришь мою женитьбу на Миртл Лэнгридж. Кстати, могу тебе сообщить, что венчание состоится через месяц в католическом соборе.
Эйли болезненно поморщилась. Дик знал, что ее обидели не столько самые слова, сколько тон, каким они были сказаны. Но его жестокость была преднамеренной — он хотел, чтобы мать поняла, что он порывает с прошлым. Однако совесть все же заговорила в Дике, и он добавил:
— Прости, мама, но не могу я больше сидеть в этой яме, которую избрало для себя наше семейство, я должен из нее выбраться. Мистер Лэнгридж предложил мне это место, конечно, ради Миртл. И он не даст согласия на нашу свадьбу, если мы не примем его условий.
— Ты взрослый мужчина, сынок, — спокойно сказала Эйли. — Ты сам должен сделать выбор.
— Ведь и папа не разделял взглядов своего отца, — напомнил ей Дик.
— Да, потому что он хотел идти вперед, а не назад, — сказала Эйли. — У него были совсем другие соображения, чем у тебя.
— Ну, что ж, — пожал плечами Дик. — Оставим это. Не намерен я быть неудачником по примеру всех остальных Гаугов; я хочу чего-нибудь добиться в этом городе.
Однако самую уничтожающую критику Дику пришлось выслушать не от кого другого, как от младшего брата и сестренки.
— Скажи, Дик, ты крыса? — напрямик спросил его Лал, когда Дик вошел в гостиную, где дети готовили уроки.
— Что значит — крыса? — спросил Дик.
— Так тебя называют ребята в школе, — сообщил ему Лал. — Они говорят, ты предал рабочих, а таких людей зовут крысами.
— А он и в самом деле их предал, — подтвердила Надя. — Я слышала, Динни говорил Биллу, что папа перевернулся бы в гробу, если б узнал, что пишут о Дике в «Горняке». А разве мертвые переворачиваются в гробу, Дик?
— Нет, — отрезал тот. — А если б и переворачивались, так что?
— Вот уж не знаю. По-моему, Динни хотел сказать, будто ты сделал что-то такое, что не понравилось бы папе. Если это правда, тебе должно быть очень стыдно, Дик.
— А ты не суй носа в чужие дела, — рявкнул на нее Дик. — Больно рано стала из себя взрослую корчить.
И он вышел из комнаты.
— Ну и злюка, а? — невозмутимо заметила Надя, грызя кончик карандаша.
— Ты наш брат, Дик, и это наше дело, а не чужое! — крикнул ему вслед Лал. — Нипочем теперь не полезу из-за него в драку, — буркнул он, возвращаясь к сочинению о китах, которое ему было задано. — Надя, как пишется Антарктика?
Надя раздельно произнесла это слово по буквам.
— Значит, я написал, что кит — большая рыба, — как бы думая вслух, сказал Лал. — И что в Антарктике она самая громадная. А дальше, Нэд, что писать?
Надя, которая в эту минуту старательно высчитывала что-то на пальцах, сердито посмотрела на него и ничего не ответила, пока не решила пример.
— Ох, Лал, ведь я уже все тебе рассказала про китов, — наставительно, точно маленькая старушка, сказала она. — Во-первых, есть очень много разновидностей китов. А во-вторых, кит — это совсем не рыба. Это водное млекопитающее. Оно вскармливает своих детенышей молоком, а плодиться уходит из антарктических областей в более теплые воды, к нашим берегам, чтобы малыши тут подросли. Разве ты не читал «Моби Дик» и «Путешествие кашалота»?[5] Как же ты ничего не знаешь о китах?
— А ты не знаешь таблицу умножения, — поддразнил ее Лал.
— Нет, знаю, знаю, — запротестовала Надя. — У меня только с большими цифрами не получается.
— Послушай, Нэд, — сказал Лал, снова отрываясь от своих тяжких трудов на ниве сочинительства, — я не верю, что Дик предатель.
— Правда? — в голосе Нади звучало сомнение, но в то же время готовность поверить Лал.
— Я помню, папа как-то сказал: «Человек, который предает свои убеждения, — самое низкое существо на свете». Дик ведь у нас не такой. Нэд, а что такое «убеждения»?
— Это то, во что ты веришь, что считаешь правильным, — неопределенно пояснила Надя.
— Ну, Дик не станет делать наоборот, если он знает, что правильно, — решил Лал. — Давай пойдем и так ему и скажем.
Они прошли по коридору в комнату Дика; тот сидел у маленького столика и читал, заслонившись от яркого света зеленым козырьком.
— Я не верю, что ты предатель. Дик, — выпалил Лал. — И Надя тоже не верит.
— Ты не можешь быть таким, — твердо заявила Надя. — Потому что папа сказал: «Человек, который предает свои убеждения, — самое низкое существо на свете».
— Пошли вон! — гаркнул Дик. — Плевать мне на то, что вы думаете.
— Ух, и взбесился же он, верно? — заметил Лал, когда они с Надей снова уселись за уроки.
— Это потому, что у него совесть нечиста, — торжественно заявила Надя. — Я всегда бываю злющая-презлющая, когда у меня совесть нечиста, а ты, Лал?
