Дальше путь Романа с дружиной лежал по польской земле.
На что уж невзрачно выглядели крытые бурой соломой крыши изб в своих, волынскнх, весях, — здесь картина, явившаяся их взорам, была еще безотраднее.
Да и с чего было жировать польскому крестьянину, если платил он со своего клочка земли и порадльное и поволовое, и подворное, и подымное. А еще тянули с него и нарез, и сеп. А со всего ополья взимался оброк крупным рогатым скотом…
На берету Вислы, неподалеку от Кракова (уж приземистые башни Вавеля были на виду, а над ними вздымалась дороманская капелла Девы Марии), Романову дружину встретил войт, посланный Еленой, которая беспокоилась, не причинил ли дядьке ее какого вреда коварный Мешка (так здесь все называли Мечислава).
Роман важно восседал на коне, смотрел на войта усмешливо. Дружинники фыркали в рукава.
— Пан Дамазий, — поклонился Роману войт. Когда он кланялся, шея его, казалось, гнется с трудом. Да и весь пан Дамазий был негнущийся и длинный, как жердь. Ноги его, засунутые в стремена, торчали едва не выше луки седла, нос был длинен и уныл, глаза безжизненны и желты, серые щеки свисали на воротник. Голос его был скрипуч, а непривычные слова, которые он произносил, еще больше смешили дружинников.
Внимательно выслушав войта, Роман сурово оглядел своих людей. Дружинники притихли.
— Ишь развеселились, — сказал князь с упреком. — Поди, не на своей земле. Нешто не нахрюкались на Волыни?..
— Велишь ли купать коней, княже? — выехал вперед Твердислав. От долгой езды у него затекли ноги, ныла поясница. Не по возрасту боярину тягаться с молодыми — тем хоть бы что, привыкли дневать и ночевать в седле…
Взглянув на неприступного пана Дамазия, Роман кивнул:
— Купайте коней. Не гоже являться в Краков, яко в хлев.
Дружинники загалдели, расседлав коней, разделись сами, кинулись с берега в воду, подымая вокруг себя звонкие брызги. День стоял не по-осеннему жаркий, белые хлопья облаков, словно нарисованные, неподвижно висели в синем небе. Парило.
Расстелив корзно, Роман сидел на берегу, смотрел в подернутую дымкой даль.
Чуть-чуть скребла тоска, было жарко и томно, над головой монотонно гудели слепни, и мысли отодвигали Романа в прошлое. Не большую и не малую прожил он жизнь — и почти всю провел в седле. Носило его по Руси из конца в конец, а начало всему было в Киеве, в деревянном дворце, что и поныне высится над Горой.
Тогда казалось ему, что Гора и впрямь самое высокое место на Руси и что нет ничего крепче крепких стен отцова дворца. Лютые ветры обдували его со всех концов, бились о дубовые бревна холодные снега, врывались на крыльцо и обессиленно скатывались к Подолу людские толпы. Отсюда вершил отец его суд и расправу, отсюда отправлялся на веселую охоту и смертный бой. В просторных сенях собирались бояре, в горнице медами и веселыми песнями встречали вести о победах. Много людей прошло по натертым воском деревянным полам. Шли люди с радостью и с бедой, а дворец жил своей размеренной жизнью — и так изо дня в день, из года в год, пока однажды не встало под стенами Киева неисчислимое войско.
С того дня началась для Романа новая жизнь. И с того дня не было в его жизни уже ничего более прочного, чем эти воспоминания.
Взятый на щит Андреем Боголюбским, Киев пылал, черные дымы клубились у подножья Горы, а на Горе стоял отец Романа Мстислав, еще недавно гордый великий князь, стоял в изодранной кольчуге, с непокрытой головой, обреченно сжимая в руке ненужный более меч.
Владимирский князь, окруженный дружинниками, еще возбужденными после недавней сечи, медленно подъехал к нему на коне и окинул взглядом припавшую к плечу Мстислава княгиню и молодого княжича Романа, стоявшего рядом с бессильно опущенными вдоль туловища большими к сильными руками.
Взгляд этот врезался в память Романа, связавшись с горькой обидой и потерянной верой в прочность и незыблемость еще совсем недавно такого понятного и простого мира.
Был Роман от природы задирист и смел, скоро освоил он хитрую науку власти, но страх перед лежащим за дремучими лесами неведомым Владимиром то и дело леденил его в ту минуту, когда нужно было сделать последний, решительный шаг.
Мир, созданный детским воображением, распадался и таял, словно ком пушистого снега.
Ушел Андрей Боголюбский, пришел Всеволод. И снова дули с северо-востока холодные ветры. Озябшие под ними князья ворчали и забивались в теплые норы. Роптали бояре, возились по углам, жили слухами и пустыми надеждами.
Рюрик сидел в Киеве, но Русью правил не он. Качался под глухими ударами вечевой Новгород…
На что надеялся Роман, какую лелеял думу? На берегу чужой Вислы, вдали от родины, не о том ли мечтал он, чтобы возвысить и свою ставшую любимой Волынь?..
Не к Галичу ли, где сидел пропившийся и разгульный сын Ярослава Владимир, был обращен его ястребиный взор?..
Кто предскажет будущее? Кому дано прочесть его таинственные и непонятные знаки?
Не знает об этом и Роман, потому что сердце его сейчас полно обиды и горечи, а чужая земля наполняет чувством неизбывной тоски.
2
Свою племянницу Елену Роман помнил совсем еще девочкой. Была она свежа и румяна, большие глаза на узком лице ее почти всегда смотрели не то с испугом, не то удивленно, в крохотных мочках ушей поблескивали золотые серьги со светлыми камушками, словно это были капли холодного утреннего дождя…
Теперь ее нельзя было узнать. Князя встречала стройная женщина с усталым лицом и грустными глазами — черные брови были подведены краской, на шее красовалось тяжелое ожерелье, руки, унизанные кольцами и браслетами, покоились на животе, туго стянутом блестящим парчовым платьем. Подол платья был расшит золотыми и серебряными узорами, ножки княгини в золотых узконосых сапожках покоились на бархатной подушке…
Войт, проводив Романа во дворец, сам остался за дверью.
Елена сидела неподвижно, обратив взор свой в сторону забранного решеткой слюдяного оконца.
— Слава Иисусу, — произнес незнакомый голос, и князь, повернув голову вправо, увидел неторопливо приближающегося к нему старца с улыбкой, словно прилепленной к бледному лицу.
— Княгиня Елена и я приветствуем тебя на польской земле, Роман, — продолжал старец. — Хорошо ли доехал, не причинил ли кто тебе обиды в пути? Народ наш набожен и кроток, но прослышали мы, что присылал к тебе гонца своего Мешка, а ему веры у нас нет. Еще покойный Болеслав не любил его за строптивость и жестокий нрав. Теперь же, изгнанный из Кракова, стал он опасен, как дикий вепрь.
Роман быстро смекнул, кто перед ним: о палатине Николае был он немало наслышан, но представлял его себе совсем иным. Казалось ему, что первый советник князя и ростом могуч, и ликом прекрасен. Однако, приглядевшись, понял, что, несмотря на дряхлое обличье, влекло его к Николаю, — глаза, с легким прищуром, проницательные и умные.
Палатин говорил тихо, — казалось, ему было все равно, слушают его или нет. Но время от времени он бросал на Романа острые взгляды: князь чувствовал себя под ними неуютно, будто нагой на широкой площади, полной людей…
Наконец Николай замолк, отступил с легким поклоном, и Роман, придерживая левой рукою меч и твердо шагая по половицам, приблизился к Елене.
Нет, не прежняя девочка сидела перед ним в глубоком кресле. Что случилось с Еленой? Почему румянец, как прежде, не зажигается на ее щеках, почему глаза смотрят в пространство и не видят Романа?
Почему не встанет она, не шагнет ему навстречу, не осветит лицо свое радостной улыбкой? Почему?!
Холодно на чужбине, безрадостно. Каменные своды давят на плечи, сыростью и безразличием веет от стен. Чужие лики смотрят с икон, чужие облака плывут за окнами…
— Будь здрава…
— Будь здрав…
И больше ни слова. Не о чем им говорить. Звуки голоса падают в гулкую пустоту.
А ведь когда ехал сюда Роман, совсем иначе представлял себе эту встречу. Не о пышных пирах думал он, не о ликующих криках толпы на улицах Кракова, но и не о таком безрадостном запустении.
Что гнетет Елену? Почему настороженно покашливчет палатин за его спиной?.. Не верят? Боятся предательства?
Но только ли Мешка тому причиной?
Теперь лишь прозрел Роман: ни дорогое платье, ни драгоценные украшения не могут скрыть окружившей его захудалости. Только теперь увидел Роман, Что кресло, в котором сидела Елена, давно уже не золочено, что нарядная обивка подлокотников стерлась, а на спинке темнеют сальные пятна. Ковры потрачены молью, стены и потолки облупились, решетки на окнах тронула прожорливая ржа..
— Мы знаем, мой друг, что привело вас в Краков, — донесся до Романа вкрадчивый голос Николая. — Но чем можем мы вам помочь? Князья наши не признают верховной власти, дерзят епископу Фулкону, ссорятся друг с другом, княгиня больна. Западное Поморье отошло под власть германского императора. Бранденбург навис над нами, подобно секире, а Мешка собирает войско. Казна наша оскудела, нивы опустели, крестьяне жгут панские усадьбы…
