— Ну, что ты, Тонечка.
— Маратка, прошу тебя, будь всегда таким, как в день нашего знакомства. Не теряй... ну, мужества, что ли, или юмора. Не будь эгоистом. Мне кажется, ты пользуешься моей слабостью... Смотришь на меня, как на собственность.
— Тонечка, ну о чем ты говоришь?
— Ну, ладно, миленький, не волнуйся. Я весь праздник только и думала о тебе. И сейчас, видишь же, с занятий ради тебя сбежала, а на носу экзамены.
— Я мог бы подождать конца занятий...
— Нет, не надо. Идем быстрей. Я сама по тебе соскучилась. Знаешь, что я сейчас подумала? Посмотри-ка туда: видишь, какие горы?
— Вижу. Зеленые...
— Вот и хорошо, что зеленые. Мы возьмем сейчас с собой одеяло, пойдем в фисташковую рощу, там сядем и будем готовиться к экзамену по истории. Согласен?
— Тонечка, ты просто волшебница. Я никогда не был на ваших горах.
— Что ты, Маратка! Там такая прелесть! Особенно сейчас, когда все вокруг цветет.
Тоня забежала в общежитие, вышла с сумкой, в которую упрятала одеяло, и мы пошли напрямую, в сторону гор. Идем через питомник, по той самой аллее, где прошлой осенью объяснялись в любви. Так же, как и тогда, разглядываем деревья. Только тогда они были покрыты оранжевой листвой, а сейчас в весеннем разноцветий. Мы оба думаем о том дне, молчим и непроизвольно останавливаемся:
— Ты не жалеешь, что все так получилось? — спрашиваю я Тоню.
— Нет, не жалею, — подумав, отвечает она. — А почему ты об этом спрашиваешь?
— Мне кажется, ты все время чем-то тяготишься.
— Марат, ну прошу тебя, не надо об этом. — Тоня преданно заглядывает мне в глаза и вдруг мило улыбается: — Знаешь что я придумала? Давай условимся так. Как бы ни сложилась твоя и моя судьба, что бы между нами ни произошло, но если мы встретимся в этом городе, то непременно придем на это место. Согласен?
— Согласен, конечно. Только не пойму: почему ты думаешь, что мы с тобой расстанемся?
— Ну, мало ли что! — печально говорит Тоня и нежно обнимает меня.— Что бы ни случилось. Если ты даже будешь женат, а я замужем, — дрогнувшим голосом продолжала она.
— Этого никогда не будет, Тонечка!
— Все может быть, Маратка.
— Странная ты, — пожимаю я плечами. Незаметно мы выходим из питомника через какой-то лаз, проломленный в глиняной стене, и оказываемся возле узкоколейки. Маленький паровоз «кукушка» с тремя вагончиками «перебегает» нам дорогу. Мы ждем, пока он проскочит, затем минуем какие-то дворы, заставленные бараками, и начинаем подниматься в гору. У подножия и на склоне пасутся телята и козы, выше — терраски, на которых растут молодые деревца. Видимо, это и есть фисташки. Только молоденькие. Поднявшись на вершину холма, мы переводим дух и несколько минут стоим, любуясь обширной панорамой города. Он лежит словно в гигантском котле. С трех сторон его окружают горы. И лишь четвертая сторона выглядит отсюда, с горы, узкой горловиной. Тянется она до самого горизонта и сливается с синевой неба. Это Хурангизская долина. Где-то там, далеко, в самой горловине, наш авиагородок. Я начинаю вглядываться в даль и по каким-то незначительным приметам нахожу место расположения полка. Тоня тоже смотрит в ту сторону.
— Вон видишь, словно зеркальца на солнце? — показывает она. — Это Куткудукские озера. А правее — ваш аэродром.
— Сегодня полеты, — говорю я. — Но что-то самолетов не видно, и рева моторов не слышно.
— Кончились уже полеты, наверное, — предполагает Тоня.
— Сейчас по времени — самый разгар. Всего одиннадцать часов... Наверное, далеко, вот и не слышно, и не видно.
— Да ты что! — не соглашается Тоня. — Когда у вас полеты, я даже из окна своего вижу. А о гуле и говорить нечего. Знаешь, как я просыпаюсь утром? Девчонки будят меня и говорят: «Тонечка, вставай, Марат уже давно пропеллеры крутит».
Мы оба хохочем.
— Пойдем дальше? — спрашиваю я.
— Конечно, настоящая красота по ту сторону холма.
Действительно, там целый фисташковый лес и трава между деревьями почти до пояса. В зеленом изумрудном разнотравье мелькают головки маков и колокольчиков, чашечки желтой кашки. Я сразу же бросаюсь в это зеленое, живое море и начинаю рвать цветы. Тоня смотрит на меня со снисходительной улыбкой, словно на мальчишку, который впервые в жизни встретился с настоящей красотой.
Я ношусь, как угорелый, по траве, и какой-то дикий необузданный восторг бросает меня из стороны в сторону. Кровь во мне кипит, в голове — сказочные мелодии, которые я никогда и нигде не слышал.
— О прекрасная Семирамида! — становлюсь я перед Тоней на колени. — Эти волшебные цветы я принес тебе из царства Дракона. Пусти меня в свой чертог и позволь коснуться края твоей одежды.
— Сними ремень и гимнастерку, — говорит Тоня. — Чтобы свободней дышалось. Привык ходить застегнутым на все пуговицы...
Я раздеваюсь до пояса, потом снимаю сапоги.
— Только без рук, Марат, — предупреждает мои движения Тоня. — Ложись ко мне на колени и немножко подремли. Хотя бы полчаса. Я дочитаю главу, а потом позавтракаем. У меня с собой лимонад и сырники. Я от мамы привезла творог, а потом сама испекла.
— А когда ты была дома?
— Когда? На праздники, конечно. И первого и второго я была дома у мамы.
Я приподнимаю голову с ее колен:
— Ты была первого и второго дома?
— Ну, а где же мне еще быть?
— Тонечка, тогда я отказываюсь что-либо понимать. Разве ты не могла пригласить меня к себе домой? Неужели мама была бы против?
— Не захотела, вот и не пригласила, — отвечает она беспечно и закрывает мое лицо развернутой книгой. — Просто я не хотела, чтобы ты увидел, как мы живем.
Я поднимаюсь на локоть, затем сажусь поближе к Тоне и обнимаю ее.
— Разве это имеет значение, как вы живете?
— Ну, если тебе безразлично, то конечно. — Тоня некоторое время молчит, словно собирается с мыслями, затем говорит с каким-то беспощадным пренебрежением к себе и своему дому.
— Плохо мы живем, Маратка. Очень плохо. Маленькая глинобитная времянка: одна комнатка, сенцы и все. Глаза бы мои на нее не глядели, а ты еще обижаешься — почему тебя не пригласила. Жили бы мы в Москве, тогда другое дело. Ох, как было там мне хорошо... Мы еще до войны из Москвы уехали, — поясняет Тоня. — Мне было восемь лет, я уже все понимала... Ах, Маратка, - вздыхает она печально. — В Москве я оставила половину своего сердца.
— А почему вы уехали из Москвы?
— Не знаю даже. Приходит однажды отец, возбужденный такой, говорит маме: «Ида, сегодня же выезжаем, собирай вещи!» Как сейчас помню, мама начала бросать в чемоданы платья, платки, туфли. Ночью закрыли двери комнаты на ключ и — на вокзал. Привез нас отец сначала сюда в город. Три или четыре ночи ночевали на вокзале, а потом сели на арбу и подались на Куткудукские озера. Поселились в таджикской полуразрушенной кибитке, в ней и по сей день живем. А отец исчез дней через пять после того, как привез нас с мамой в Куткудук. Исчез и все. Словно его и на свете никогда не было. Мама и теперь его каждое утро вспоминает. Как проснется, говорит: «Ах, Сережа, Сережа, да куда же ты делся? Неужели и сегодня не придешь?» И начинается какой-то бред. Постепенно я ей внушила, что он ушел, наверное, на фронт и там погиб. Она верит и не верит. Говорит: если б погиб, прислали бы похоронку. Тоже права. Ну, а я... Года три назад стала заполнять анкету и узнала, что Глинкина — это фамилия мамы. А у отца фамилия совсем другая. Как же так? — спрашиваю маму. А она отвечает: мы с твоим папой, доченька, не расписаны. Тогда я ей и высказала, что об их совместной жизни думаю. Знаешь, мама, сказала я ей. Да он тебя просто оставил и уехал. Бросил, одним словом. И меня он никогда не любил. Не нужна я ему была... Дура, конечно, что я ей так сказала. Я чуть ее с ума не свела. Теперь она еще больше думает о нем. «Неужели, — говорит, — бросил? Ах, Сережа, Сережа». — Тоня на мгновенье умолкла и опять: — Мне-то, бог с ним, с отцом. Но зачем он нас из Москвы вывез? Конечно же затем, чтобы не мешали ему спокойно существовать... Понасмотрелась я, как мама страдает и убивается... жалко себя стало. Ни за что я не стану такой, как мама. Никогда не опущусь до того, чтобы потерять волю и свободу личности... Знаешь, Марат, когда ты начинаешь корчить из себя какого-то хозяина моей души, душеприказчика и эгоиста, я в эти мгновения ненавижу тебя. Прошу тебя, Маратка, пойми меня правильно. Я не могу терпеть ни малейшего насилия, ни малейшей власти над собой. Да и ты, разве сам не видишь свой недостаток? Как только ты начинаешь относиться ко мне, как к своей собственности, у тебя и юмор твой пропадает, и размах твой юношеский летит в тартарары; Ты говоришь: мое хозяйство — моя страна. За все ты в ответе. Знаешь, Марат, такой, как ты, если дать ему, ну хотя бы одно фруктовое дерево... Так вот: он сядет и станет сторожить его, чтобы кто-нибудь плоды не сорвал...
— Тонечка, это уж слишком... Ты такого мне наговорила! Можно подумать, что я и ночей не сплю, как бы тебя не украли. Напрасно ты так... Я целиком согласен с тобой. Любовь, это, конечно, обоюдное ощущение полной раскованности и свободы. Любовь-ревность, любовь-собственность — я тоже не признаю. Другое дело, как от этого избавиться — от ревности и собственности? Тебе не кажется, что полная свобода любви ведет к безнравственности?
