и слуги его повсеместно зло творили. За все сие киянами нелюбим был».
– Игорь Ростиславич стрый [115] Мстислава Романовича?
– Стрый… – Симеон захлопнул книгу.
– Ведомо ли Мстиславу Романовичу про эту запись?
– Ведомо. – Глаза Симеона повеселели. – Оттого-то восхотел, чтобы о нем иное было записано.
Захарию вдруг стало отчего-то тревожно. У него в жизни осталось одно – родной город. Как толпы половцев, он пришел сюда в поисках успокоения. Город манил его и звал долгие годы. Пришел сюда не так, как думалось. Но пришел. Ужли и сюда прикатится за ним яростное воинство хана? Ужли Киев даст погубить себя?
– Скажи, отче, любим ли киянам князь Мстислав Романович?
Симеон вздохнул и, ничего не ответив, стал записывать его рассказ.
В его келье Захарий и переночевал. Утром в златоверхом Михайловском соборе поставил свечу перед образом архангела Михаила – покровителя Киева, помолился о благополучии города, помянул отца и безгрешную Фатиму… Бестрепетное пламя свечей отражалось от камешков мозаики. Лицо крылатого архангела с тонким, резко очерченным носом и маленькими, сурово сжатыми губами казалось живым… Отовсюду – с граней опорных столбов, со стен и сводов на Захария смотрели лики святых – и строгие, и отрешенные, и мудро-задумчивые. Они были над людьми, над жизнью, олицетворяя что-то незыблемое, вечное.
Ни Симеон-летописец, ни дворский князя больше не удерживали Захария. И с княжей Горы он поехал на Подол. Дом отца на берегу Почайной, к его удивлению, был цел. Бревна почернели, углы тронула гниль. Но это был тот самый дом, где он родился и рос. Соскочил с коня, ввел его в ограду. Просторный двор зарос лебедой и лопухами. У крыльца рылась курица с выводком цыплят, возле амбара на траве ползала светловолосая девочка, мальчик лет пяти, черноволосый, взлохмаченный, запрягал в игрушечные сани кошку. Кошка мяукала, ложилась на спину и царапала своего мучителя. Увидев Захария, мальчик вскочил, подбежал к нему, стал, заложив в рот палец. У него были черные, косо разрезанные глаза, лицо испачкано землей.
– Ты к нам приехал? – спросил мальчик.
– К вам, сыне. Это мой дом.
– Ты наш отец? – В глазенках мальчика вспыхнула радость.
Захарий не посмел сказать «нет», полой халата утер ему лицо. Догадался, что отец этих детей где-то в отлучке, и, видимо, давно, – сын его в лицо не знает.
– А где ваша мать?
– Ушла. Вечером придет. Как солнышко станет садиться, так и придет. Ты не уйдешь? – вдруг забеспокоился мальчик.
Захарий снова не смог сказать «нет».
– А мы есть хочем, – сказал мальчик.
– Подождите меня…
Поставив коня на заднем дворе, он пошел на торговище. Как и прежде, у лавок, заваленных товарами, бурлил разный люд. Тут были торговые гости всякого языка: угры, немцы, ляхи, волжские болгары, греки, арабы. Тут можно было купить все – от иглы с мотком ниток до кафтана из златотканого аксамита, от простенького гребешка из рога до воинских доспехов заморской работы, от глиняного горшка до золотых, изукрашенных эмалью кубков и братин, от берестянок с болгарским медом до восточных пряностей… Разменяв часть золота на привычные ему дирхемы, Захарий купил себе сапоги из крепкой кожи, полотняные русские порты, шелковую рубашку с расшитым цветными нитками воротником, шапку, опушенную мехом бобра, и галицийскую безрукавку. Связав все это в узел, отправился к рядам, где торговали снедью. Взял несколько хлебцев, копченой осетрины, круг сыру, вяленого винограда и берестянку с медом.
Мальчик встретил его веселым щенячьим визгом. Захарий разостлал на траве халат, разложил перед детьми угощение. Сам спустился к Почайной, умылся, потом на заднем дворе переоделся… Дети уплетали сладости. Он смотрел на них и посмеивался… Спросил у мальчика:
– Тебя как зовут, разбойник?
– Федей. – Неожиданно пожаловался: – На улице меня дразнят: «Половецкий хан». Скажи им, чтобы не дразнили.
«Обличием ты, брат, и верно чистый половец», – подумал Захарий.
– Скажу. А сестру как зовут?
– Она – Ясыня. Она много ревет.
Федя был мальчонка разворотливый. И отвечал, и не забывал цеплять пальцем мед из берестянки, и кидал крошки хлеба курице. Она довольно квохтала, цыплята с писком бегали вокруг, тоже клевали. Ясыня ела вяленый виноград, подбирая по одной ягодке, и была чем-то похожа на цыпленка.
Во двор вошла молодая женщина. В первое мгновение показалось Захарию, что она очень похожа на Фатиму. Но нет… Правда, лицо с заметными скулами, смуглое, глаза продолговатые, волосы иссиня-черные – как у Фатимы, но не похожа… Она словно бы запнулась, остановилась посреди двора, поглядывая то на снедь, то на него. Захарий стал неловко оправдываться:
– Забрел без спросу… Смотрю, дети…
Женщина взяла на руки девочку, устало опустилась на приступок амбара. Целуя ее в испачканную мордашку, певуче проговорила:
– Ясынька моя маленькая, головушка светлая…
Захарию почему-то казалось, что она должна говорить плохо по-русски. Его так и подмывало заговорить с ней по-тюркски. Не утерпел, спросил:
– Ты русская?
– Мать моя была половчанкой.
Теперь Захарию стало понятно, почему у нее и у сына такое обличие, почему мальчонку дразнят половецким ханом.
– Умерла недавно моя матушка. – Лицо женщины стало горестным. – Отец еще раньше помер. Муж поплыл в низовья с товарами – убили тати [116]. Осиротели и мои деточки.
Федя уловил слово «отец», подошел к Захарию и, как Ясыня к матери, сел к нему на колени, подергал за бороду.
– Мама, это наш отец.
– Цыть, глупый! – рассердилась женщина, строго спросила у Захария: – Какое у тебя дело?
– Я не по делу. Это мой дом.
– Как… твой?
– Родился тут. И отец мой тут же родился.
– А-а… Вы купили себе новый…
– Да нет. Ничего мы не покупали, не продавали. Отсюда нас с отцом на веревке увели в половецкий полон. Только что возвратился.
– Ты… ты хочешь… – Женщина встревожилась, поставила девочку на землю.
– Да нет, я не к тому. Я только посмотреть хотел. Живите. – Захарию стало неловко, будто он и в самом деле хотел отобрать родительский дом. – Ну, я пойду.
Федя вцепился в него ручонками:
– Не ходи. – Оглянулся на мать, позвал на помощь: – Не пускай его.
Захарий пожалел, что так бездумно приласкал этого маленького человека, тоскующего по крепким отцовским рукам. Подергал его за нос:
– Я буду приходить к тебе. – Это была еще одна ложь, и на душе стало худо, сказал женщине: – Прости… По дурости моей…
– А-а, что там… Свои-то в городе есть?
– Нет. Никого нету.
– А каким делом занят?
– Пока никаким. Я же говорю: только что вернулся. Пока что дворской князя при себе держит.
– Жить-то есть где?
– Пока нет. Но я найду. Много ли мне надо?
– Ну вот что… Желаешь – поживи с нами. Когда что сыщешь, уйдешь. Амбар пустой, спать в нем можешь.
– Спасибо. Я останусь.
– Зови меня Анной.
Дворскому Захарий был не нужен. И он каждый день ходил на торговище. Не терял надежды найти кого-нибудь из товарищей детских лет. Но где найдешь, если столько лет прошло. Жизнь всех пораскидала. Да и, встретив, как узнаешь? Кто признает в нем, бородатом мужчине, того босоногого Захарку? Присматривал и дело себе. На родной земле надо садиться крепко, навсегда. Дай бог царство небесное Фатиме, ее золото тут очень пригодится. Оно – ее благословение на новую жизнь. Но с выбором дела он медлил. Вести о неведомых врагах все больше будоражили торговище. Сказывали всякие были и небыли. Чужедальные гости спешили сбыть свое добро и поскорее убраться восвояси… А в Киев собиралось войско. По улицам носились всадники в островерхих шлемах. На низком, пологом берегу Почайной делали новые лодки и смолили старые… Домой Захарий возвращался встревоженным. Немного забывался, забавляя детей Анны. Федя прилип к нему – руками не оторвешь…
Вечером во дворе разводили огонь, Анна что-нибудь варила. Тут же ужинали. Потом долго разговаривали с ней. Жилось Анне трудно. Почти все, что от мужа осталось, распродала, теперь с утра до вечера работала – кому постирает, кому дом обиходит, за любое дело бралась. Возвращалась вечером усталая, с заметно выступающими скулами. Но на жизнь не жаловалась. Грех жаловаться. Кому что дал Господь,
