Пройдя еще немного, наш студент оказался на улице Агуакате; держась высоченных стен монастыря святой Екатерины, он, не останавливаясь, дошел до того места, где эта улица пересекается с улицей О’Рейли. Тут он искоса взглянул на высоко расположенное квадратное оконце невзрачного домика на противоположном углу. Подробному описанию его мы посвятили конец второй главы нашей правдивой истории. Створки окна были неплотно прикрыты, и сквозь кедровые балясины виднелись складки белой муслиновой занавески, слегка колыхавшейся то ли от утреннего ветерка, то ли оттого, что кто-то двигался за ней. Так же полуотворена, но только вовнутрь, была ветхая дверь: закрыться плотно ей мешал железный груз, о котором мы упоминали уже в начале нашего рассказа.
Не было никакого сомнения в том, что кто-то, как на посту, стоял между неплотно прикрытой створкой окошечка и белой занавеской, ибо не успел Леонардо пересечь улицу и просунуть правую руку в проем, образованный одной из выпавших балясин, как из окна выглянуло женское лицо — пожалуй, самое прекрасное, какое только можно было встретить в то время в Гаване. Увидя его, Леонардо, совершенно покоренный, хотя глаза мулатки искрились гневом, а не любовью, забыл об Исабели, о танцах в Алькисаре и о прогулках по пальмовым аллеям и апельсиновым рощам. Тот, кто прочел первые главы этой повести, узнал уже Сесилию Вальдес. Ее яркие губы были сжаты, кровь, казалось, вот-вот брызнет из ее округлых щек, пышную грудь, вздымавшуюся от волнения, с трудом сдерживала тугая шнуровка корсажа. Наконец девушка заговорила, и выражение ее лица было красноречивее, нежели интонации голоса:
— Зачем вы пришли?
— Я возвращаюсь с занятий, — тихо и покорно, но вместе с тем твердо ответил Леонардо.
Сесилия, мельком заглянув в комнату, сделала знак левой рукой, чтобы Леонардо говорил потише, и с жаром добавила:
— А вас недавно видели на Холме Ангела.
— Возможно, я там проходил.
— Однако вы там долго задержались; а расстояние не так уж велико. Ах, какое это проклятие, когда женщина любит!
— Но ведь ничего не изменилось, Селия, я пришел к тебе.
— А кто знает, почему вы опаздываете? Быть может, из-за женщины…
— Только не из-за женщины, клянусь тебе.
— Не клянитесь, потому что тогда я вам верю еще того меньше. Дело в том, что Чепилья уже вернулась из больницы, а вы только-только являетесь, и поговорить нам некогда. Бабушка пришла совсем недавно, помолилась и от усталости, должно быть, задремала; а теперь она то и дело поднимает голову и прислушивается, оберегает мою невинность. — Тут Сесилия снова обернулась назад. — Вам, как видно, не нужна моя дружба, а я — то, дура, жду вас. Будь проклята женщина, которая любит так сильно, как я!
— Радость моя, твое отчаяние просто пугает меня. Жаль, что вышло так неудачно; отложим до завтра.
— Но ведь Чепилья-то не каждый день ходит в больницу.
— Я встал сегодня часов в семь утра. Ты же знаешь, что мы вернулись из Реглы около часа ночи.
— Мне это, однако, не помешало проснуться на рассвете. Я еще с вечера думала о встрече, а вы — нет; вот в чем разница между нами.
— Брось иронический тон, он тебе совсем не к лицу. Ты отлично знаешь, что я боготворю тебя.
— Любовь познается на деле, а не на словах: муж чина, который опаздывает на свидание…
— Не казни меня с такой легкостью. Я же тебе объяснил, почему я задержался. Поверь мне, в душе я об этом бесконечно сожалею и сумею доказать тебе…
— Позднее раскаяние. И к чему эти уверения в любви? Тот, кто любит по-настоящему, не обманывает. А вы меня обманываете. Я глубоко оскорблена. Ступайте прочь! У вас голос — что труба: и разговаривать-то тихо не умеете.
Леонардо схватил руку девушки и поднес ее к губам. Сесилия не оказала ни малейшего сопротивления. Он понял, что буря улеглась и что девушка позволит ему прийти к ней при первой возможности. С этими мыслями он удалился.
Выйдя на улицу О’Рейли, Леонардо заметил шарабан, который, покачиваясь, спускался от ворот Монсеррате; в длиннейшие оглобли, надетые на оси двух огромных колес, была впряжена настоящая кляча. Юноша поставил ногу на подножку экипажа и уселся на кожаную подушку. От резкого движения шарабан тряхнуло, и это привлекло внимание кучера, который сразу же обернулся, чтобы посмотреть, какого седока он заполучил столь неожиданно, без всяких усилий со своей стороны. Седок же, плюхнувшись на сиденье, зычным голосом приказал:
— Домой!
— А где живет молодой сеньор? — спросил, разумеется, испуганный кучер.
— Болван! Неужели не знаешь? На углу улицы Сан-Игнасио и улицы Лус. Пошел!
— А!.. — воскликнул кучер и так стегнул под брюхо бедное животное, что оно вздрогнуло всем своим костлявым телом, почти согнувшись вдвое, то ли от боли, то ли под тяжестью экипажа, седока и кучера.
Пока студент, подпрыгивая как мячик, ехал домой в дребезжащем шарабане, позволим себе немного поразмыслить. На что надеялась Сесилия, поддерживая любовные отношения с Леонардо Гамбоа? Отпрыск богатой семьи, состоявшей в родстве с самыми знатными семьями Гаваны, этот белый юноша готовился в адвокаты. Если бы он и собрался жениться, то, уж конечно, не на девушке низкого происхождения, чье прозвище ясно говорило о ее темном прошлом и о смешанной крови, которую можно было распознать также по волнистым волосам и бронзовому цвету лица. Ее редкостная красота поэтому была относительным и, пожалуй, единственным достоинством, с помощью которого она рассчитывала побеждать сердца мужчин. Но этого было недостаточно, чтобы, выйдя из среды, в которой она родилась и воспитывалась, попасть в тот круг общества, где бывали только белые — хозяева этой страны рабов. Может быть, другие девушки, не обладавшие такой красотой, как она, и даже с большей примесью негритянской крови, общались в ту пору с гаванской знатью и носили дворянские титулы. Но они либо скрывали свое безвестное происхождение, либо родились и воспитывались в роскоши. А золото, как известно, очищает даже самую темную кровь и прикрывает самые крупные физические и нравственные недостатки.
Но как бы естественны ни казались подобные размышления, мы убеждены в том, что они никогда не приходили на ум Сесилии. Она любила со всей непосредственностью своей страстной натуры и видела в белом юноше только нежного возлюбленного, превосходившего многими своими качествами всех юношей ее круга, которые могли помышлять о ее любви и благосклонности. Сесилия всегда считала и надеялась, что рядом с белым мужчиной, сколь бы недозволен ни был такой союз, она сможет подняться, сможет выйти из той убогой среды, в которой сама родилась, не говоря уже о ее будущих детях. Выйди она замуж за мулата, она пала бы в собственных глазах и потеряла бы уважение себе подобных. Вот каковы были заблуждения, господствовавшие в таком обществе, как кубинское.
Тем временем кучер пустил лошадь рысцой вниз по улице О’Рейли, выехал на Кубинскую, пересек наискосок площадь Санта-Клара, завернул затем на улицу Сан-Игнасио и остановился у самого подъезда дома, который ему был указан. Из этого явствует, что кучер-негр отнюдь не заслуживал эпитета «болван», которым наделил его Леонардо, садясь в шарабан. Как только экипаж остановился, студент быстро соскочил на панель и с тем же проворством бросил кучеру монету. Тот поймал ее на лету, поднес к глазам и, увидев «двухколонное» песо, перекрестился, держа монету в руке, затем пришпорил коня и тронулся в путь, крикнув:
— Доброго вам здоровья, молодой сеньор!
…На родине своей,
Где небеса безоблачны и ясны,
Я не могу решиться быть рабом.
Признав, что все в Природе
совершенно
И благородно, кроме человека.
Хосе Мариа Эредиа. «К Эмилии»
Когда Леонардо соскакивал с подножки шарабана на тротуар, ему показалось, что какой-то военный в полной форме отошел от второго окна их дома и быстро зашагал к Старой площади; в то же время за окном мелькнуло хорошо знакомое лицо, и юноша узнал одну из своих сестер. Ускорив шаг, он действительно увидел сквозь решетку сагуана, как Антония, его старшая сестра, приподнимает занавес, чтобы пройти в первую комнату через дверь, которая вела в гостиную. Это неожиданное открытие огорчило брата больше, чем можно было ожидать: перебрав в памяти события дня, он убедился со всей очевидностью, что пока он там, в квартале Ангела, любезничал с мулаткой, здесь, в квартале Сан-Франсиско, некий капитан испанской армии ясным октябрьским утром любезничал с его сестрой. Воспоминание о недавно пережитых им приятных минутах, которое, словно светлое видение, все еще витало перед мысленным взором Леонардо, при виде этой неприятной ему сцены стало тускнеть, а потом и совсем растаяло.
