Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

Говантес, как всегда, был в ударе: он блистал красноречием и неоднократно проявлял широкую эрудицию; последняя в немалой степени объяснялась, несомненно, его недавней встречей с Сако, переводчиком и толкователем книги Гейнекия[35] «О римском гражданском праве», появившейся в коллегии Сан-Карлос в минувшем 1829 году. Когда часы пробили девять, Говантес встал, за ним поднялись и студенты, проводившие его громом аплодисментов.

Мы уже сказали, что студенты, изучавшие отечественное право, дружно поднялись со скамей, следуя примеру своего профессора. Им очень хотелось поскорее выйти из аудитории, но все они оставались на своих местах, пока Говантес не сошел с кафедры и не направился к выходу, опустив голову и зажав текст кодекса под мышкой. Только тогда, разделившись на две колонны, юноши в почтительном молчании последовали за ним.

Те немногие, что проводили Говантеса до самых дверей его кельи, находившейся в конце галереи, были семинаристами — воспитанниками коллегии. Они выделялись среди других длиннополым коричневым платьем, которое делало их похожими на причетников, хотя, несомненно, ни один из них не выбрал бы духовной карьеры.

Как только профессор удалился, все студенты не-семинаристы бросились, расстроив свои ряды, вниз по широкой каменной лестнице. Гурьбой они спустились на галерею и в беспорядке высыпали на улицу, словно сам портал коллегии Сан-Карлос разом изверг всю эту толпу из-под своих широких сводов.

Очутившись на улице, молодые люди разбрелись по городу. Довольно многочисленная группа обогнула казарму Сан-Тельмо, где кончается улица Сан-Игнасио, затем свернула на улицу Чакон, оттуда — на Кубинскую и, наконец, по Казарменной направилась к цели своей прогулки — Холму Ангела. Любознательный читатель, знакомый уже с предыдущими страницами, мог бы легко узнать среди этих шумных, галдящих студентов трех неразлучных друзей — Гамбоа, Менесеса и Сольфу. Первый из них был, несомненно, вожаком: он шел впереди, подбрасывая правой рукой индийскую трость с золотым набалдашником и серебряным наконечником, словно это была палка тамбур-мажора. По мере того, как они приближались к церкви Святого ангела-хранителя, которая, как знают гаванцы, находится на терраплене Пеньянобре, становилось все теснее, ибо отсюда дорога шла под уклон и была запружена огромной разноплеменной и разношерстной толпой мужчин и женщин, следовавших в том же направлении.

Белые женщины, во всяком случае те, что не направлялись в церковь, ехали в китринах[36], начинавших в ту пору входить в моду и заменять кабриолеты или шарабаны, которыми пользовались в минувшем веке. Почти во всех этих экипажах на единственном сиденье восседали три дамы, причем старшие из них располагались по бокам, мягко откинувшись назад, а самая молодая возвышалась между ними, прямая как палка, ибо наши китрины, как и наши шарабаны, приспособлены не для трех, а только для двух человек. Стояла ранняя осень, и солнце не слишком припекало, хотя был уже десятый час утра. У экипажей, как правило, верх был откинут, и сидевшие в них женщины, большей частью молодые, могли показаться во всем своем блеске: хорошенькие, в светлых платьях — одни в белых, другие в цветных — с обнаженными плечами и руками, они ехали без шляпок или капоров: черные косы были заколоты черепаховым гребнем, который называется черепичкой.

Белые женщины, которые шли пешком по скверно замощенным улицам без тротуаров, конечно, спешили в церковь, если судить по их темной одежде и кружевным мантильям. Цветные обоего пола — а их было вдвое больше, чем белых, — также двигались пешком к церкви, а некоторые из них либо прогуливались, либо продавали по случаю праздника разложенные на кедровых лоточках маисовые лепешки. За столиками на крошечных кожаных табуретках сидели, прислонившись к стене, чернокожие уроженки Африки; возле каждой стояла жаровня, а на ней — форма для выпечки лепешек. Креолки презирали это занятие. На темную каменную форму накладывалась деревянной ложкой порция смоченной маисовой муки, из которой получалась лепешка весом в три-четыре унции. Негритянки продавали прохожим такие лепешки, подрумяненные на жаровне, с кусочком положенного сверху сливочного масла, горячие и сочные, и брали за них по полреала за пару. Многие сеньориты не могли удержаться, чтобы не остановить экипаж и не купить тортильи святого Рафаила, как они назывались, прямо с индейской жаровни, ибо такие-то они и были вкуснее всего.

Вся эта суматоха и оживление были по случаю праздника святого Рафаила, который приходится на 24 октября, хотя празднование его, как мы указали, началось на девять дней раньше. Все эти дни в церквах в первые утренние часы служили раннюю мессу; с десяти до двенадцати — торжественную мессу, после которой бывала проповедь, а во время вечерни пели «Сальве». В течение новены, то есть всех девяти дней престольного праздника, выносились святые дары, и потому церковь никогда не пустовала; со всего предместья стекались верующие, чтобы получить отпущение грехов.

Как мы уже раньше сказали, маленькая церковь Святого ангела-хранителя стояла на узком терраплене Пеньянобре, который представляет собой нечто вроде небольшой, возвышающейся над всем городом насыпи. На терраплен вели в ту пору — да они и поныне существуют — две лестницы из темного нетесаного камня с такими же перилами. По одной лестнице поднимаешься со стороны Казарменной улицы, по другой, более длинной и крутой, можно спуститься к улице Компостела.

Поднявшись на самую верхнюю площадку, где также сохранились каменные перила, входишь в храм, единственный неф которого в дни богослужений, а стало быть, и в описываемые нами дни, полностью открывался взору: в глубине возвышался главный алтарь с двумя приделами и деревянным запрестольным украшением; алтарь этот был расположен значительно дальше обоих боковых врат и почти скрыт за целым лесом белых восковых свечей, позолоченных и посеребренных канделябров, ваз с искусственными цветами и множеством блестящих картонных украшений. Слева и справа находились два других, менее богатых алтаря, а в полукружии, между главными и боковыми вратами, — еще два, причем в каждом из них почиталось изображение какого-нибудь святого, обычно вырезанное из дерева и стоящее в нише под стеклом. Под крышей храма с коньком виднелись бревна стропил, крытых снаружи красной черепицей, а над главной аркой, внутри которой были небольшие хоры, возвышалась квадратная трехъярусная каменная колокольня, постепенно суживающаяся кверху. С западной стороны к зданию церкви примыкала ризница, а за ней находились покои священника и еще одна каменная лестница, поуже, чем первые две, что вели к главному фасаду храма; эта лестница выходила на улицу Эхидо — нечто вроде темного, кривого и неровного проулка, вдоль которого высились стены домов и бастионов, опоясывавших город со стороны берега. Перед церковным двором тянулась защитная каменная ограда наподобие стены с площадкой наверху. Так вот, в то утро, о котором мы ведем рассказ, шел второй или третий день новены святого Рафаила — несколько плотников-негров водружали на этой ограде с помощью сосновых досок, окрашенных под цвет камня, нечто похожее на крепостные зубцы; флагшток был уже установлен и основная работа почти закончена.

Студенты захватили все перила и площадки лестниц. Леонардо Гамбоа, с тростью на плече, стоял на самом верху и, казалось, задавал тон остальным. Ни одни человек, поднимавшийся по ступенькам, не говоря уже о женщинах, проезжавших в экипажах или шедших пешком, не ускользал от внимания юношей, которые отпускали на их счет насмешливые замечания, а порой выкидывали разные штуки. Гамбоа, самый голосистый, самый рослый и занимавший самое выгодное положение, беспрерывно расточал остроты и любезности, в особенности хорошеньким девицам. Делал он это довольно пошло и развязно, что свидетельствовало о недостатке настоящего воспитания. Тем не менее девушки, то ли потому, что привыкли слышать такие комплименты с ранних лет, то ли потому, что лесть всегда приятна, не почитали себя обиженными; наоборот, одни посмеивались, другие, приоткрыв веер, грациозно раскланивались со знакомыми и друзьями, а были и такие, которые на скользкую шутку отвечали такой же шуткой отнюдь не лучшего свойства.

Леонардо, выхватив у одного из своих товарищей кусок маисовой лепешки и держа его в левой руке, провозглашал здоровье той сеньориты, которая казалась ему в данную минуту наиболее привлекательной, не собираясь, однако, ни отдавать кому-либо свою лепешку, ни пробовать ее сам. Внезапно ему почудилось, что в проезжавшем мимо китрине с дальнего края сидит его знакомая. Вместо того чтобы и ей послать то же приветствие, что и всем прочим, он быстро опустил руку и попытался спрятаться за перилами лестницы. Девушка, безусловно, увидела его и узнала, но не только не улыбнулась, что вполне естественно, когда среди незнакомых лиц вдруг увидишь своего приятеля, но стала еще серьезнее и бледнее обычного. Все же она не переставала следить за студентом, голова которого с надвинутой на лоб шляпой, как назло, торчала над краем каменной стены. В тот момент, когда Гамбоа, желая спрятаться, нагнулся, он невольно схватил за руку своего друга Менесеса, больно сжав ее. От неожиданности тот охнул и спросил: