Единственным человеком, кроме Стока, сумевшим приручить к себе недоверчивую, робкую Женевьеву, была Маргарита Гюркнер. Женщины любили часами болтать во дворе. Нередко, согнувшись над корытами с бельем, они делились друг с другом своими мыслями и заботами.
Великое герцогство Гессен в 1820 году добилось конституции. Кровопролитные восстания, отказ от внесения податей вынудили прославленного кутилу Людвига Первого уступить и подписать закон, учреждающий наряду с феодально-клерикальной первой палатой вторую — народную. Под народом в этом случае подразумевались представители среднего сословия, окладный лист которых подтверждал их достаток и способность охранять государственный порядок. Беднейшие граждане, мелкие ремесленники, крестьяне не имели доступа в новую палату. Герцогская конституция, обезвреженная хитроумными оговорками по указаниям Меттерниха, ничуть не мешала дармштадтским правителям безумствовать и сорить деньгами, собранными с крестьянства, изнемогавшего под бременем налогов и феодальных повинностей.
Нигде в Германии податные тяготы не били больнее деревенскую бедноту, чем в Гессенском герцогстве: на каждую душу падало по шести гульденов и двенадцати крейцеров — сумма, составлявшая почти весь крестьянский годовой достаток.
Новый герцог Людвиг Второй правом и повадками превзошел расточительного отца. Расходы, связанные с его восшествием на престол, превысили сто тысяч гульденов, но и это не удовлетворило монаршего аппетита.
Старый, хмурый дармштадтский замок не понравился герцогу, привыкшему к парижской и венской роскоши. Несмотря на большую задолженность великогерцогской фамилии, Людвиг пожелал строить новый дворец. Вторая палата воспротивилась. В это время в Париже произошла революция, сбросившая Карла Десятого. Треск сломавшегося тропа пробудил Европу. По сонной заводи германских княжеств прошла рябь.
В сентябре 1830 года разразилось верхнегессенское восстание. С криками: «Свобода и равенство!», заглушавшими неистовство барабанов, шли из села в село крестьяне. Босые, истощенные, в холщовых заплатанных брюках и посеревших рубахах, с вилами и серпами двигались они. Ветер играл неприглаженными бородами и волосами, пыль облепляла загорелые угрюмые лица.
Ряды повстанцев непрерывно пополнялись. Каждый крестьянский дом присоединял своих добровольцев. Позади жнецов и косцов ехали телеги с необходимым скарбом и едой. Крестьяне шли в Дармштадт к великому герцогу за свободой и равенством. По дороге им встречались бесчисленные феодальные поместья, которых так много в Верхнем Гессене.
Долго нараставшая злоба восставших обрушивалась не только на дома дворян, но и на усадьбы подкупных судей и грубых княжеских администраторов. Хлеборобы предавали огню их имущество.
В Дармштадте весть о крестьянском походе вызвала панику. В герцогском замке готовились к бегству. Конгресс правителей союзных государств не без робости ждал исхода событий. Меттерних напряженно следил за маленькой страной, и гонцы его без устали скакали по Германии с директивными депешами.
Повстанцы беспрепятственно подошли к деревушке Зедель. Там их ждала засада. Три колонны драгун врезались в безоружную толпу. Вилы икосы не выдержали ударов сабель. Крестьяне гибли под копытами кавалерии. Их расстреливали, рубили, топтали. Страшная расправа ждала уцелевших…
Женевьева не без оснований беспокоилась за судьбу мужа. Иоганн Сток, прошедший но малую школу революционной борьбы в Лионе и в Париже, вскоре по возвращении в Дармштадт принялся искать связей с подпольными организациями.
Он попытался связаться с учащейся молодежью, помня Париж, где членами рабочих обществ часто состояли студенты. Не то было в Германии.
Иоганн Сток — портной, с исколотыми, грубыми руками, с неприглаженными жесткими волосами, с худыми, вогнутыми в коленях ногами, в скромном рабочем платье, пропахшем дегтем, как все люди гюркнеровского подворья, — не мог и помышлять о том, чтоб быть принятым в кружки вольнодумствующих студентов. Демократизм их не шел настолько далеко, чтоб подпустить к себе мастерового, шившего платье их слугам. Ни одна корпорация не приняла в свой круг русоголового парня, знавшего учение Сен-Симона лучше многих надменных купеческих и чиновничьих сынков, грозивших Меттерниху из дармштадтских подвальных кабачков.
Разобравшись в этом, Сток с презрением отвернулся от озорных болтунов, деливших время между дуэлями, попойками, наукой и революционными фразами.
Он сблизился с товарищами по ремеслу. Они значительно уступали ему в развитии и знаниях, но он сумел подойти к ним, заинтересовать их своими рассказами о французских событиях.
Лучшим другом портного стал угрюмый польский изгнанник.
В конце мая в «Гессенском подворье» появился новый постоялец. Он нанял комнату в мансарде, объявив, что проживет в ней не менее двух-трех недель.
Маргарита немедленно сообщила Женевьеве, что приехавший хорош собой и, по-видимому, обручен. Единственным украшением его стола был портрет хорошенькой смеющейся молодой девушки. Хозяйка подворья добавила также, что, судя по произношению и знанию края, молодой человек — уроженец Гессена.
Сток увидел незнакомца во дворе и показал его жене.
— Красоточка! — сказала Женевьева, невольно подчеркнув своим определением необычайную женственность круглого, свежего юношеского лица, окаймленного золотистыми, слишком мягкими и по-детски вьющимися волосами.
— Унылый какой-то поэт, — с легкой насмешкой прибавил портной.
Только Войцек с первого же мгновения заинтересовался постояльцем. Поляка не оттолкнула холеная прелесть незнакомца. В девичьих губах и в скользящем поверх предметов взоре он уловил сосредоточенную силу и поглощенность какой-то своей, особой думой.
В первый же вечер между приезжим и слугой завязался разговор.
Войцек принес в мансарду лампу и чашку кофе. Постоялец лежал на диване. Его большой лоб был повязан белым, смоченным водой полотенцем. Головная боль помешала работе; стол и стулья все еще были завалены неубранными исписанными бумагами и раскрытыми книгами.
— Как вас зовут? — спросил больной, приоткрыв большие усталые глаза.
Войцек назвался.
— Но у вас есть фамилия, конечно, — чуть улыбнулся юноша.
Поляк удивился — никто не спрашивал его об этом: все звали слугу Гюркнера Войцеком.
— Красинский, — ответил он после заминки.
— Георг Бюхнер, — представился в свою очередь юноша и приподнялся, сняв предварительно повязку и потерев виски. — Мозги прояснились, к счастью. После тяжелого заболевания зимой я нередко страдаю дьявольскими головными болями, — сказал он, спустив с дивана ноги и откинувшись на спинку. — Садитесь, Красинский. Вы поляк?
Румянец медленно возвращался на щеки Бюхнера. Глаза постепенно теряли отталкивающую неподвижность и вялость.
Не прошло пяти минут, как Войцек дружески беседовал со странным молодым человеком, поселившимся в «Гессенском подворье».
Бюхнер знал генерала Раморино, но высмеивал этого «героя», который пожинал лавры прошлых подвигов, нимало но интересуясь настоящим положением Польши.
Войцек едва поспевал за быстрой мыслью своего нового знакомого.
Говоря о Франции и Июльской революции, Бюхнер насмешливо заметил:
— Все это было никчемной комедией. Король и палаты управляют, а народ аплодирует.
Разговор грозил затянуться, но окрики Маргариты вернули собеседников к действительности.
— Есть у вас друзья в городе? — спросил Бюхнер Войцека на прощанье. Он осведомился также, каковы политические симпатии хозяина подворья и можно ли на него положиться.
Поляк похвалил Гюркнера, обозвав, однако, бестолковым, и обещал привести в мансарду своего единомышленника Стока.
— Лучше я сам зайду к портному; кстати, у меня найдется для него работа, — решил Бюхнер.
Господин Гюркнер был очень доволен новым квартирантом.
— Это, кажется, весьма благонамеренный юноша, пожалуй, слишком уж тихий и скромный: как девица, — говорил он жене. — Вероятно, он готовится быть пастором, поэтом или же, чего доброго, сочинителем книг о нравственности. У него все достоинства квартиранта, но от собственного сына я хотел бы иного характера, а то мир превратится в рай для жуликов и деспотов. Им ничто не будет мешать в злодеяниях.
— Не притворяется ли он? Слишком уж молчалив, — возражала Маргарита.
Иоганн Сток не одобрял Бюхнера, который целыми днями писал, выставив в окно спину.
Тщетно Войцек пробовал разубедить портного.
— Я знаю немецких студентов, — упрямо говорил ему Иоганн. — Они попросту брезгают, гнушаются нами. Рабочему человеку с ними не по пути.
