Георг пропускал мимо ушей ворчливые замечания своей дамы. Скрин поднимаемого занавеса прервал наконец ее болтовню.
На сцене пожилой человек в расстегнутом жилете, о виолончелью в руках трагическим шепотом доказывал женщине, преспокойно допивающей чашку кофе, что безупречная репутация их дочери в опасности.
— Нашему дому грозит позор! — восклицал музыкант.
В первом действии медленно назревал любовный конфликт.
— Сжальтесь надо мной… я не могу любить графиню, — умолял майор Фердинанд своего отца, президента фон Вальтера.
Бюхнера захватило представление. Минна Иэгле подменила Луизу — героиню драмы. Он снова увидел свою невесту в скромном доме протестантского пастора. Захотелось тотчас же броситься прочь из театра и с первой же почтовой каретой отправиться в путь, в Страсбург.
— Да, поеду к ней, поеду, выскажу ей все, — дрожащим голосом закончил монолог Фердинанд. Пыльный бархат скрыл сцену.
Бюхнер сорвался с места.
На пороге ложи его ждал Вейдиг. Пастор позевывал, Добродушно осмеивая чрезмерно патетическую игру актеров. Он объявлял шиллеровскую драму устаревшей.
Бюхнер совладал с собою. Образ Минны Иэгле исчез.
К Вейдигу и Георгу подходили знакомые студенты.
Так как предполагаемая строго секретная беседа не могла состояться в многолюдном театре, было решено, не дожидаясь конца спектакля, отправиться немедля в трактир Гюркнера.
Там, в углу, за деревянным столом, под яркой литографией, изображающей рейнских сирен, в дыму сигар и трубок начались переговоры между организаторами «Общества прав человека» и представителями студенческого кружка, называвшего себя коммунистическим.
Хозяин подворья не поскупился на вино. Хмель легко развязал языки молодежи.
Вейдиг говорил первым. Он начал с того, что «Общество прав человека» намерено продолжать дело Горы.
— Нынешнее правительство не от бога, а от отца лжи, но царство тьмы близится к концу. Скоро Германия возродится как свободное государство с избранной народом властью.
Пастор говорил красиво, спокойно. Розовое, ласковое лицо его подпирал стоячий ворот черного сюртука.
— Мы не можем сеять свободу на немецкой почве без вас, студенты, без просвещенных людей, даже и не самых крайних, не наших взглядов. Путь к республике лежит через подлинно конституционную, протестантскую монархию. Не будем этого бояться. Все прогрессивное должно быть использовано.
Несмотря на предварительный уговор не спорить в присутствии представителей чужой организации, Бюхнер не стерпел и возразил:
— Неверно, Вейдиг. Нелепо мечтать о том, что конституционалисты помогут нам, — он ударил рукой по столу, подстегнутый налетевшими мыслями; загремели кубки. — Либеральные дворяне согласятся самое большее на умеренный прогресс. Они не пойдут на радикальный переворот, так как последний лишит их титулов и богатств. Вопрос о революции — вопрос о силе: если мы не сумеем противопоставить штыкам штыки, то, несмотря на всю святость и справедливость наших принципов, потерпим жалкое поражение. Лучшее подтверждение этому — апрельский разгром революционеров во Франкфурте.
Лицо Георга преобразилось. Глаза сощурились, и суровая мужественная линия залегла поперек бровей. Голос окреп, мускулы лица и рук напряглись.
Войцек слушал, притаившись у стены.
«Если б Сток видел и слышал этого юношу сейчас, он донял бы, почему я поверил в него с первой встречи», — радовался поляк.
— Надо поэтому создать армию свободы, а это возможно только путем привлечения народной массы, — продолжал Георг.
— Как?! — прервал его студент Франц. — Он предлагает нам быть в одном обществе с какими-то ремесленниками, понятия не имеющими ни о чем, кроме своей грязной работы! Их надо сперва учить грамоте, а не борьбе с деспотизмом. Бедняки, пускай не по своей вине, тормозят прогресс…
— Так, так, полезное времяпрепровождение нам предлагают… — допивая кружку пива, крикнул медик Вильгельм, тучный франт с завитыми бакенбардами, изрядно выпивший.
Бюхнер ответил презрительным движением нервных губ.
— Да, народ мало интересовался политическими вопросами, но причина этого понятна, — сказал он, преодолевая раздражение, очень тихо. — Спрашиваю вас, чем могут заинтересовать рабочих, лишенных избирательных прав, лицемерные воззвания либералов по поводу выборов в ландтаги? Какое значение для крестьян, изнывающих от гнета и налогов и не имеющих ни времени, ни денег, ни образования для того, чтобы читать газеты, — какое значение имеют для них приглашения вступить в Союз печати? Спуститесь к этим бедным людям, заговорите с ними на их языке, об их нуждах, — они поймут вас. Не говорите крестьянину о конституции — какую цену для него она имеет? — говорите ему о его нищете — он пойдет за вами.
Пастор Вейдиг неодобрительно свел руки. Студенты разом отставили стаканы.
Франц поднялся первым. Он медленно натянул кожаные перчатки.
— Нам не о чем говорить с тобой и твоими, Бюхнер, — сказал он, высокомерно кланяясь.
— Народ и через сто лет не поймет того, что стало азбукой для нас. Мы готовы принести себя в жертву идеалам свободы, — прибавил медик Вильгельм, покручивая вьющийся ус, — но нянчить невежественных пролетариев не хотим. Чернь пойдет за победителем. Когда Гора пришла к власти, она повела массы; когда мы совершим переворот, бедняки протянут к нам руки. Мы им поможем.
Вслед за Францем и Вильгельмом поднялись остальные.
— Белоручки! Патриции! — проскрипел внезапно Беккер. — Тень Дантона содрогается от негодования, слушая вас. Болтуны, готовые идти в огонь, когда этот огонь вздымается над бокалами с пуншем!
Франц, криво улыбаясь, повернулся к красному Августу.
— В нашем лице, — сказал он, выставив вперед ногу и перебросив плащ через плечо, — вы оскорбили дармштадтских студентов. То, что я простил бы вам, не простят они, сударь. Я вынужден признать, что по виду и по манерам вы — не немецкий студент, а невежественный трубочист.
Опрокинув стол и табуреты, Беккер подскочил к обидчику. Студенты, как по команде, схватились за тонкие шпаги.
Вейдиг успел предотвратить драку.
— Во имя вдохновившего нас на борьбу Занда, пронзившего врага народа, во имя бога и революции остановитесь и подайте друг другу руки! — умолял пастор, молитвенно соединив добрые, крепкие ладони.
Удовольствовавшись бранью, Франц с приятелями покинул трактир.
Досада Вейдига мгновенно обрушилась на Георга.
— Ваша резкость и несдержанность Беккера, — сказал он сурово, подчеркивая переходом с «ты» на «вы» свое крайнее недовольство, — очень скоро оттолкнут от нашего дела всех образованных, порядочных людей.
— Не трудно быть порядочным человеком, когда ежедневно ешь суп, зелень и мясо, — огрызнулся Бюхнер и, не пожелав пастору доброй ночи, направился к лестнице, ведущей на мансарду.
С юга к Дармштадту примыкает деревня Бессунген. От нее берет начало кратчайшая дорога на вершину Господней горы. Поднимаясь дугой мимо пруда, мимо горбатого валуна, прозванного Когтем дьявола, тропа теряется в ложбине, поросшей густым кустарником. Горный выступ образовал над впадиной глубокий, укрытый свод. С гладкой квадратной площадки над пещерой — традиционного места встреч дуэлянтов, — как с корабельного мостика, на все четыре стороны видны бескрайные, переменчивые просторы Рейнской долины.
На вершине Господней горы, в пещере, затерянной в ельнике, назначен был ночной сбор членов «Общества нрав человека».
Остерегаясь полиции, Иоганн и Войцек решили идти порознь.
Женевьева проводила мужа до деревни. Обо всем догадываясь, но не расспрашивая, вернулась она домой, полная тревоги. Хотелось быть одной, но Маргарита, обеспокоенная исчезновением Гюркнера, тотчас вызвала подругу во двор.
— Мужчины, — шипела трактирщица, угрожающе размахивая ведром с пенящимися помоями, — рождаются лгунами и притворщиками. Эти деспоты считают жен ночными колпаками, которые можно по прихоти надеть на голову либо засунуть под подушку. Вот ушел муженек, а куда? Точно дома нет пива и бабы.
Женевьева смотрела на огромное, перекатывающееся волнами жира тело, на ведро, судорожно раскачиваемое большой, неженской, переплетенной венами рукой госпожи Гюркнер, и думала о своем. Кислая вонь помоев отравляла воздух. В сарае уныло хрюкали проснувшиеся свиньи.
Иоганн свернул с дороги и лесом медленно подымался в гору. Перекличка деревьев, хруст костлявых сучьев под сапогами, горьковатый аромат хвои тревожили его, нагоняли разрозненные думы и воспоминания. Что, если свернуть в еловую чащу и, зарывшись в сухие, пахучие, ржавые иглы, лежать до рассвета? Он лениво опустился на гниющий светящийся пень. Выросший в перекошенном домишке сапожного подмастерья, в пыли городских улиц, Сток робел перед безлюдьем природы, как крестьянин перед шумным городом. Лес подавлял его, усыплял.
