class="p1">Вместо того, чтобы меня поблагодарить, итальянец резко на меня напал, чтобы я назвал ему имена заговорщиков.
Я ответил, что этого не сделаю.
Он пригрозил мне королём; я сказал, что ни король, ни даже пытка не вынудят меня предать людей, которые не совершили преступления и могут покаяться. Мы так довольно живо спорили, пререкаясь добрую часть времени, после чего я вышел.
Каллимах больше не нападал на меня, но моего совета послушался. Отправили карету, в которой никого не было, и оправдалось то, что я объявил. На скорую руку сделали что было можно, чтобы схватить напавших, но это не удалось, все ушли.
В Пиотркове Каллимах совсем не показался, потому что там на сейме короля громко упрекали, что он им прислуживается. Король потом сразу отправил его в Венецию на длительное время, чтобы успокоились умы.
От этого я ни от кого не получил благодарности, напротив, попал под подозрение, что имел связи с врагами короля.
Итальянец, вынужденный удалиться из Польши, предотвращая то, чтобы моя мать не стала к нему равнодушной и не перестала его обогощать, уговорил её поехать с ним.
Таким образом, она поехала, а Слизиак, который составил ей компанию, рассказывал мне, сколько она терпела от человека, который обходился с ней безжалостно, когда она была беззаветно преданна и исполняла любую его волю.
Воспитание или, скорее, присмотр за молодыми королевичами при Каллимахе был совсем чем-то иным, чем под нашим Длугошем, который сам был бакалавром, смотрителем, товарищем и опекуном.
Итальянец во многих вещах полагался на других, причём часто уезжал; внезапно нападало на него великое рвение и по целым дням он играл с принцами, потом снова неделями к ним не заглядывал. Больше всего его заботило одно — чтобы приобрести их любовь и их доверие; и этого он вполне достиг. Но таже он много делал против очевидной воли короля и скрывал это, а к старшим сыновьям был не только снисходителен, но чуть ли не подстрекал их на хулиганство, приговаривая, что молодость имеет свои права и должна нашуметься как молодое вино в бочке.
Ольбрахт первый этим воспользовался, а это имело влияние на всю его жизнь, как я сейчас расскажу.
Перед старым отцом многое утаивали, а королева-мать, хоть знала, скрывала и слишком суровой к сыновьям быть не хотела. Я, всегда бывший в фаворе у Ольбрахта, из-за отношения к нему Каллимаха был поставлен в очень неприятное положение. Тому, что позволял старший, я противоречить не мог, а в своей совести чувствовал, что это нехорошо.
Из многих домов богатых мещан, которые Каллимах с радостью посещал, потому что его там щедро и достойно принимали, приобретая себе в его лице опеку и милости, самым первым был дом некоего Монтелупе Генуэзца, который сначала прибыл в Краков с товаром; когда торговля шелками, лентами и золотыми изделиями пошла хорошо, он основал там лавку, поселился и получил краковское мещанство.
Уже приехав в Польшу, Генуэзец имел значительное состояние, а от удачной торговли оно так чрезвычайно быстро выросло, что старый Монтелупе считался тут самым влиятельным. Дом также держал такой, что и самых больших панов мог в нём принимать. Обдирал их, наверное, на том, что им продавал, но когда они были у него, ничего не жалел. Самые лучшие вина, лакомства, фрукты, пироги подавали на серебряных мисках лучше, чем у короля.
Старый Монтелупе не имел итальянской гибкости Каллимаха, казался развязным, правдивым, простым человеком, но этим добродушием покрывал непомерную ловкость и знание людей.
Он так удачно проворачивал дела, что, когда другие теряли, он приобретал. Помимо торговли, кажется, что Монтелупе много зарабатывал на монете, выбирая из страны лучшую, а худшую отвозя в Силезию и за границу, которую так ловко пускал в оборот, что поймать его на этом было нельзя. Поскольку сам её не выдавал, но имел таких, которым это доверял.
Если нужно было поменять серебро, достать золото, переслать за границу более значительную сумму, не подвергаясь разбою, отдавали это Монтелупе.
Масо Монтелупе, уже в возрасте, полный, с оливковым цветом кожи, с буйными седыми волосами, жёсткими, как прут, на огромной голове, с глазами, чёрными, как галька, толстыми губами был во главе дома. У него было два сына: Андрей и Михал. У старшего из них, женатого на венецианке, уже были маленькие дети. А так как они нуждались в присмотре и хотели воспитать детей итальянцами, из Венеции и Генуи привезли многочисленную службу.
Согласно итальянскому обычаю, слуги чуть ли не причислялись к семье и обращались с ними доверчиво. Нередко можно было увидеть за столом и в гостинной комнате бегающих и кружащихся девочек итальянок, из которых молоденькая, черноволосая Лена, венецианка, особенно зарекомендовала себя красотой.
В то время ей могло быть лет четырнадцать, но известно что под жарким небом люди, особенно женщины, быстрее созревают. Девушка была такая развитая и уверенная в себе, словно ей было двадцать лет. Я не скажу, что её красота кажется мне такой, как другим. Во-первых, то, что другие находили особенным и чудесно красивым, — волосы медно-жёлтого цвета, только буйные, пышные и блестящие, — меня поразили. Согласно нашим понятиям, рыжие Иудины волосы всегда плохо характеризовали человека.
К этому надобно добавить странность натуры, потому что брови и ресницы имела тёмные, глаза чёрные, а кожу снежной, молочной, дивной, нежной белизны. Что касается самой фигуры, её ни в чём нельзя было упрекнуть, потому что, хоть, верно, простая холопка и бедного происхождения, но ножки и ручки были как у принцессы.
Она ничего не умела, потому что даже читать и писать никто её не учил, и только, может, сколько-нибудь молитв на память её вынудили щебетать, но в её голове сидел дьявол. Природа часто даёт женщинам то, что имела Лена, они хватают из воздуха всё, ловят из разговоров, учатся во сне. В этом есть тайна.
Простая служанка при детях Монтелупе, когда эта маленькая Лена вмешивалась в разговор, нужно было её слышать. Ей ничего не было чуждым, она ведала, знала всё, а остроумия имела столько, что старшие недоумевали и удивлялись. Молодая пани Монтелупе, сама красивая и любящая, чтобы на неё смотрели, была недовольна, когда Лена оставалась в комнате с гостями, потому что, когда она показывалась, все поворачивались к ней, разговаривали с ней, и она казалась героиней.
Каллимах, как всех женщин без исключения по очереди почитал и прославлял, льстил им и через них прокладывал себе дорогу на свете, так и молодой госпожой Монтелупе восхищался, потому что старый Монтелупе эту племянницу очень любил.
