оказалось болотистое, под ногами хлюпала какая-то жижа.
Первым к барьеру подошел Дмитрий и, почти не целясь, выстрелил. И промазал.
Как учил его подполковник, повернулся к противнику боком, согнутой в локте левой рукой прикрывая сердце.
Прогремел ответный выстрел. Обожгло левое плечо, от удара Нессельроде потерял равновесие и упал на колени. Подбежали секунданты и доктор. На сорочку хлынула кровь.
— Как ты, Митя?
— Ничего. Только сильно больно.
Врач порвал рукав, быстро наложил жгут.
— Кажется, повреждены кость и сустав. Надо ехать в больницу.
— Да, сейчас поедем. — Секундант обратился к противоположной стороне: — Господа, вы удовлетворены? Мы расходимся?
ДДС криво усмехнулся:
— Графу повезло. Поединок окончен. Прощайте!
Дмитрия торопливо укутали в одежды, повели к коляске. От малейших толчков он вскрикивал. Но в виске стучала одна мысль: "Главное, что жив. Главное, что жив".
Лидия с матерью и Толли прибыла из Москвы на третий день после получения телеграммы о поединке. Поспешила к мужу на квартиру и увидела настоящий лазарет: капельницу, сиделку и дежурного доктора у постели, пузырьки с лекарствами. Пахло спиртом, йодом и анисовыми каплями. Сам Нессельроде-младший был безжизнен, бледен, темные круги под глазами, спекшиеся губы. Он температурил, иногда бредил, говорил несвязно. Доктора опасались, что начнется гангрена, и тогда придется руку отнять.
Лидия осталась возле супруга, а мадам Закревская увезла внука на другую съемную квартиру, чтобы мальчик был подальше от умирающего отца.
Неожиданно к ней приехал сам канцлер Карл Васильевич Нессельроде, сдержанный, сухой и застегнутый на все пуговицы. И, блеснув стеклами очков, заявил:
— Аграфена Федоровна, у меня до вас чрезвычайное дело.
(У него получилось "то фас".)
Женщина, предчувствуя недоброе, села.
— Слушаю внимательно, граф.
— Состояние Дмитрия Карловича нехорошее. И летальный исход не исключен. Посему я желаю распорядиться относительно его сына, моего внука — нашего с вами внука, Анатолия Дмитриевича. Я хотел бы указать в своем завещании, что все то, что предназначал Дмитрию, отойдет Толли — земли мои в Саратовской губернии с тремя тысячами душ крепостных и деньгами двести тысяч рублей серебром и ассигнациями.
— О, — воскликнула дама от такой щедрости.
— При одном условии. Мальчик будет воспитываться исключительно мною. Разумеется, если мать захочет его видеть, я чинить препятствий не стану. Но растить и воспитывать буду только сам. Вы согласны?
(У него получилось "ви зоглясни?")
— Нет, позвольте, — растерялась жена московского генерал-губернатора, — как я могу быть согласна расстаться со своим единственным внуком?
— Лидия родит вам еще.
— Но у вас, мсье, тоже две замужние дочери. И у них тоже дети.
— А что толку? Обе далеко, и влиять на воспитание их детей не могу при всем желании. В Петербурге же у меня — никого из близких. Анатолий — единственный.
— Нет, позвольте, — продолжала нервничать мадам Закревская, — я, возможно, вторгнусь куца не следует, но смолчать не могу: Дмитрий — не родной ваш сын… и поэтому Толли тоже…
Канцлер оборвал ее резко:
— Не имеет значения. Митя — мой сын, я его растил, и никто не вправе считать иначе. И его сын — мой внук. Разве важно, что Екатерина Великая — немка по крови? Нет, она русская, русская императрица. Разве важно, что Пушкин — на одну восьмую арап? Или Карамзин — татарин? Кровь — это биология, химия, ничего больше. Главное — духовное. Разве важно, что Иисус Христос по матери еврей? Главное, что Он Бог!
Аграфена Федоровна молчала. Наконец покорно произнесла:
— Что ж, возможно, вы правы… Но, во-первых, надо спрашивать Лидию, за нее не могу решать. Во-вторых, мы еще надеемся, что любезный Дмитрий Карлович все-таки поправится. — И она осенила себя крестным знамением. — Молимся об этом.
Карл Васильевич тоже перекрестился, только не перстами, а по-лютерански, ладонью.
— Да, и я молю Господа о его спасении. Но хотел вас предупредить на всякий случай. Обсудите с дочерью. Будьте готовы дать ответ вовремя.
(У него получилось "тать отфэт".)
Он уехал, а мадам Закревская долго сидела без движения, озадаченная, и не понимала, на что решиться.
Между тем обер-гофмейстер его величества начал выздоравливать: нагноение кончилось, рана затянулась, кость начала срастаться. Он уже садился, слабо улыбался, с удовольствием пил куриный бульон и закусывал отварной курятиной. Говорил жене тихим голосом:
— Извини, что заставил столько волноваться. Но другого выхода просто не имел. Этот Соколинский мог меня опозорить перед всем светом.
— Разве о свете надо думать? — упрекала мужа она. — У тебя главные — я и Толли. Лишь о нас должен беспокоиться. И о прочей родне. Чтоб я делала, если бы тебя потеряла?
— Ну, не знаю… вышла бы за Друцкого…
— Я? За этого желторотика? Застрелившего моего несравненного супруга?
— Слава Богу, не застрелившего.
— Слава Богу.
Жизнь понемногу возвращалась в привычные берега. Нессельроде-старшему удалось замять дело о дуэли — подкупить врачей и свидетелей, и в бумагах появилось подтверждение, будто бы ранение Дмитрия — следствие случайного выстрела на охоте. Императора устроила эта версия, он передавал обер-гофмейстеру приветы и желал скорейшего выздоровления. А Друцкой-Соколинский как сквозь землю провалился, вроде его и не было.
Неожиданно на балу у графов Воронцовых князь Барятинский, только что вернувшийся из Франции, передал Лидии письмо. И сказал загадочно: "От известной вам особы". У мадам Нессельроде застучало сердце, и она, скрывшись в дамской комнате, торопливо разорвала конверт. Да, писал Дюма-младший.
"Дорогая Ли, золотая Ли, "дама в жемчугах"! Вот уже четыре месяца как меня задержали на границе. Я сидел в Мысловице и хотел покончить с собой, но собрался с силами и вернулся в Париж. Здесь мне все не мило без Вас. И не помогают веселые вечеринки у м-м Калергис, где бывает м-м Нарышкина и пытается меня соблазнить. Тщетно, тщетно! Мне она не нужна. Где Вы, что Вы? Напишите хоть несколько строчек, все ли с Вами в порядке. Несмотря ни на что, все еще надеюсь на нашу встречу в будущем. Вечно Ваш А.Д.".
Нет, она Александра больше не любила, но сам факт его любви, знаменитого Дюма-сына, согревал по-прежнему душу. Спрятала письмо за корсаж и носила весь вечер на груди. Но когда ночью раздевалась у себя в спальне, про него забыла, и парижское послание выпорхнуло у нее из одежд и упало на ковер около кровати. Дмитрии, безусловно, заметил, наклонился, взял и прочитал. Хмуро произнес:
— Ты не прервала переписку с этим щелкопером?
Засмущавшись, Лидия сбивчиво объяснила — и про Воронцовых, и про Барятинского, и про то, что переписки нет и быть не может, Александр написал, а она
