— Если люди, которых вы называете честолюбцами, теряют состояния, то кто же их тогда делает?
— Мой отец, — ответила она без запинки. — Он был ленив. Он не занимался бизнесом и более чем удвоил свое состояние. — Каролина повернулась к нему лицом. — Надо придумать, как заставить Блэза отдать то, что ему не принадлежит.
— Но Хаутлинг уже предпринял первые шаги. Мне кажется, что обращение в суд крайне рискованно.
Каролину передернуло от гнева и страха одновременно.
— Капитуляция — еще больший риск. Разве в этом городе не все продается? Давайте купим судью, или же здесь принято покупать присяжных?
Сэнфорд улыбнулся, как бы демонстрируя, что он не шокирован, но он был шокирован, и очень глубоко. В Каролине проснулось даже сочувствие к своему высоконравственному родственнику.
— Вообще говоря, чиновники в этом городе продажны, — сказал он. — Но я не представляю, как это делается. Видите ли, я сторонник движения за реформы. Я помогал полковнику Рузвельту, когда он служил комиссаром полиции. Конечно, реформы пока похоронены и Таммани-холл во главе с Ван Виком снова у власти: это ставленник босса Крокера. Да и сам Крокер снова в седле.
Струнное трио, словно подхватив последнюю реплику, заиграло мелодию года, невыносимую для парижского слуха Каролины, песню «Сад роз». Сентиментальная религиозность и открытое воровство, вот что такое Новый Свет. Ну что ж, решила она, надо победить, иначе победят ее. Все-таки есть какое-то преимущество в том, что ее воспитал ленивый отец, который не научился даже говорить на языке страны, в которой поселился. Каролина была вынуждена стать хозяйкой не только собственной судьбы, но и Сен-Клу-ле-Дюк и не уступать верховенства ни одной из дам, временно там поселявшихся. В конечном счете отношения с этими дамами научили ее выдержке и дипломатичности. К несчастью, мир мужчин был для нее закрыт. Блэз, который мог бы послужить связующим звеном, вечно отсутствовал, учась то в Англии, то в Соединенных Штатах, а так как полковник ни на кого из мужчин похож не был, то опыт, постигнутый из взаимоотношений с ним, не мог пригодиться для общения с хищниками из Пальмовой рощи. Знаменитая актриса — как ее имя? — слушала «Сад роз», склонив голову и полузакрыв глаза, казалось, она испытывает религиозные чувства — к ужасу своих компаньонов, грубых краснолицых ньюйоркцев с бакенбардами, питающих слабость к утонченным и дорогим удовольствиям, к числу которых принадлежала и сама актриса.
— Вы увидите брата? — вкрадчиво спросил Сэнфорд, поскольку не имел представления о том, как относится Каролина к сводному брату, внезапно превратившемуся в разбойника с большой дороги. Каролина сама не знала, какие чувства к нему испытывает — кроме бешенства, разумеется. В Блэзе она всегда ценила энергию, физическую и моральную, если моральной можно назвать его высокобезнравственную решимость во что бы то ни стало возобладать. Она находила его даже красивым в том смысле, что они хорошо дополняли друг друга; он был блондин, она — темноволоса. Ему бы не помешало быть чуточку повыше и иметь ноги чуть подлиннее и попрямее; но и ей ведь тоже следовало быть чуть ниже ростом и полнее, даже значительно полнее, мода ныне диктует пышный бюст, а природа в ее случае распорядилась совсем иначе. Хотя Ворт искусно маскировал то, чего ей недоставало, ожидающее будущего мужа разочарование наводило ее порой на нерадостные размышления.
— Блэз пригласил меня в театр. — Каролина встала. — Затем мы отправляемся ужинать к Ректору, я могу там бывать, поскольку я женщина двадцати одного года, хотя и не наследница двадцати семи. — Сэнфорд понял смысл ее слов. Он мрачно кивнул. Он ринется за нее в бой. Когда они шли Павлиньей аллеей, он сказал:
— Вам следует быть осторожнее в разговоре с братом.
— Я всегда держусь с ним настороже. Он знает, что мы будем бороться?
— Да. Я дал понять Хаутлингу. Быть может, вам не нужно сообщать это Блэзу.
— Быть может.
Они вошли в холл с высокими потолками, гулко резонирующими гомон человеческих голосов и напоминающими кошмары Бернини[54], подумала Каролина, в глубине души одобрявшая переизбыток золота, хрусталя и красного дамаста; во всех направлениях сновали служащие отеля, в равной пропорции делившиеся на две категории: одни были одеты, как офицеры габсбургского двора, другие выглядели, как члены некой высочайшей палаты парламента: сюртуки а-ля принц Альберт[55] были отменного покроя и отлично гармонировали с брюками в едва различимую серую полоску. Каролина проводила Сэнфорда до двери. Он был чем-то обеспокоен, затем решился:
— Кто-то обязательно должен быть с вами.
— Гувернантка? — Каролина улыбнулась. — Вечно мною руководят.
— Какая-нибудь подходящая дама, родственница…
— Подходящих нет, а те, что есть… Не беспокойтесь. У меня есть Маргарита. Всю жизнь она рядом со мной. Она спит в маленькой комнате, смежной с моей спальней. В отеле с облегчением увидели ее честное безобразное лицо.
— Ах, вот как… Но когда вы выходите, она вас сопровождает?
— Когда мы выходим подышать воздухом. Но я не собираюсь брать ее с собой к миссис Астор. Для этой публики она чересчур умна. Она читала Паскаля.
Сэнфорд, озадаченный ее словами, раскланялся.
— До свидания. Если смогу, я навещу вас завтра. После того как поговорю с Хаутлингом, а вы…
— … буду помалкивать в разговоре с Блэзом. — Каролина, улыбаясь, пошла к лифту, но увидев в зеркальной двери, что эта вымученная улыбка делает ее лицо глупым, нахмурилась и снова стала красивой.
Красота Каролины, какой бы она ни была, вновь померкла в салоне миссис Астор. Хотя она вознамерилась не улыбаться, предательская привычка подвела, и Каролина знала, что выглядит точно так, как от нее ожидалось: невинной и юной идиоткой. Но ведь она такая и есть, решила она трезво, и абсолютным доказательством ее глупости служил тот факт, что она отлично ее сознавала и ничего не могла с этим поделать. Она получила превосходное воспитание у мадемуазель Сувестр. Она читала классиков, разбиралась в искусстве. Но никто не научил ее кое-чему более важному: как не дать лишить себя наследства.
Когда она проходила первой гостиной, где не было ни души, навстречу ей двинулся Гарри Лер.
— О, мисс Сэнфорд! Вы услаждаете мой угасший взор!
— В таком случае я отправлюсь жить в Лурд[56] и сделаю состояние.
— Для этого вам никуда не надо уезжать. — Лер не слышал о Лурде, а Каролина не была расположена объяснять. — Она сама угощает чаем в библиотеке. Собрались немногие избранные, могли бы вы сказать.
— Могла бы и не сказать. — Она упивалась глупостью Лера. В Париже полно таких комнатных собачек. Видимо, существует всеобщий закон: чем знатнее дама, тем необходимее ей вот такой Лер, чтобы всегда был под рукой, смешил, собирал сплетни, новых людей, не рискуя при этом ее скомпрометировать. Этому выходцу из Балтимора было под тридцать. Он жил за счет своего остроумия. Продавал друзьям шампанское. Иной раз наряжался в дамское платье и смешил всех вокруг.
Каролина проследовала за Лером, на сей раз одетым нормально, через вторую гостиную в библиотеку, обшитую панелями старого дерева. Дюжина «коренных» ньюйоркцев восседала полукругом возле чайного стола, за которым председательствовала миссис Астор; в своем обычном, черном, как смоль, парике она была в своей стихии. Она протянула Каролине палец, чтобы та смогла к нему прикоснуться, обратила тонкую улыбку, чтобы та могла ответить такой же улыбкой, и чашечку чая.
— Дорогая мисс Сэнфорд, — сказала Таинственная Роза, — сядьте рядом со мной.
Каролина села рядом со старой дамой, — честь, не оставшаяся незамеченной другими гостями, большинство из которых она знала в лицо, но не по имени. Нью-Йорк всегда оставался для нее именно таким: бесконечная череда гостиных, наполненных вроде бы знакомыми людьми с вроде бы знакомыми именами. Она подумала, что в тот момент, когда она сумеет точно отождествить то или иное лицо с тем или иным именем, она почувствует себя как дома, потому что твердо решила стать американкой, в отличие от отца, который безуспешно прикидывался неамериканцем. Ну, а пока Нью-Йорк оставался для нее чужим, в отличие от Парижа, который был родным, или даже Лондона, где она часто гостила у друзей семьи или у девушек, с которыми познакомилась в Алленсвуде. Прошли годы; детские праздники сменились общением с миром взрослых — эта перемена четыре года назад была отмечена украшением прически тремя перьями, когда она в сопровождении княгини Гленелен, свекрови своей школьной подружки, присела в низком реверансе перед королевой Викторией. Теперь она сидела рядом с американским эквивалентом королевы и чувствовала себя не в своей тарелке, как и положено себя чувствовать рядом с королевской особой.
