Но самая большая радость бывала в Обители Смерти, когда приносили тело молодой женщины, неважно, была ли она хороша собой или нет. Ее не бросали сразу же в ванну, а держали всю ночь для утехи мойщиков трупов, которые ссорились и бросали жребий, кому первому она достанется. К этим людям питали такое отвращение, что даже самые жалкие проститутки отвергали их, не соблазняясь их золотом. Даже негритянки не подпускали их к себе и страшно их боялись.
Если кто-то поступал в Обитель Смерти на должность мойщика трупов, он очень редко оставлял свое место из-за омерзения, которое окружающие питали к его касте, и всю жизнь жил среди трупов. В первые дни моего пребывания там мне казалось, что все они прокляты богом, и их разговоры, когда они насмехались над трупами и оскверняли их, оскорбляли мой слух. Позднее я обнаружил, что даже среди них были искусные мастера, которые считали свое ремесло очень почетным, относились к нему как к самому важному из ремесел, и у лучших из них оно было наследственным. Все они специализировались в какой-нибудь области, как врачи в Обители Жизни, так что один всегда занимался головой, другой — животом, третий — сердцем, четвертый — легкими, пока каждая часть тела не была подготовлена к вечной сохранности.
Был среди них один пожилой человек по имени Рамос, чья работа была самой трудной из всех: ему приходилось отделять мозг и вытаскивать его пинцетом через нос, а затем полоскать череп в очистительных маслах. Он с удивлением отметил ловкость моих рук и начал обучать меня, так что к тому времени, как я отбыл полсрока моей службы в Обители Смерти, он сделал меня своим помощником и моя жизнь стала более сносной. Я помогал ему в его работе, самой чистой и наиболее почетной в этом месте, и его влияние было так велико, что другие не смели больше запугивать меня и бросать в меня кишки и отбросы. Не знаю, каким образом он приобрел такую власть, ибо он никогда не повышал голоса.
Когда я увидел, как мойщики трупов воруют, как мало делают, чтобы сохранить тела бедняков, хотя жалованье у них было большое, я решил сам помочь моим родителям и украсть для них вечную жизнь. Ибо, на мой взгляд, мой грех перед ними был так чудовищен, что воровство не могло усугубить его. Единственная надежда и отрада их старости заключалась в том, что их тела сохранятся на веки вечные, и, желая осуществить эту надежду, я забальзамировал их с помощью Рамоса и обвил их полосами льняной ткани, оставаясь для этой цели еще на сорок дней и ночей в Обители Смерти. Таким образом, мое пребывание там затянулось, и я успел украсть достаточно для надлежащей обработки их тел. Но у меня не было гробницы для них, а был лишь деревянный гроб, и я не мог сделать ничего больше, как только зашить их вместе в воловью шкуру.
Собравшись покинуть Обитель Смерти, я стал колебаться, и сердце мое упало. Рамос, который оценил мое искусство, предложил мне остаться его помощником. Я мог бы тогда много зарабатывать, воровать и прожить жизнь в этих норах Обители Смерти, свободный от огорчений и страданий, и друзья ничего не узнали бы обо мне. Но все же я не захотел — и кто знает, почему?
Очень тщательно вымывшись и очистившись, я ушел из Обители Смерти, тогда как мойщики трупов выкрикивали мне вслед проклятия и глумились надо мной. Они не имели в виду ничего дурного; это была их обычная и единственно для них доступная манера разговаривать друг с другом. Они помогли мне вынести воловью шкуру. Хоть я и умылся, прохожие обходили меня, зажимая носы и знаками выражая свое отвращение, настолько я был пропитан зловонием Обители Смерти. Никто не хотел перевозить меня через реку. Я ждал до наступления сумерек, когда, не обращая внимания на стражника, украл тростниковую лодку и перевез тела моих родителей в Город Мертвых.
Город Мертвых строго охранялся днем и ночью, и я не мог отыскать ни одной оставшейся без надзора гробницы, чтобы спрятать моих родителей там, где они могли навсегда остаться и пользоваться жертвами, которые приносили богатым и знаменитым умершим. Итак, я понес их в пустынное место, тогда как солнце палило мою спину и подтачивало мои силы, пока я не закричал, уверенный, что умираю. Но я тащил свою ношу по холмам вдоль опасных дорог, которыми осмеливались ходить только грабители могил, к запретной долине, где были погребены фараоны.
Ночью выли шакалы, ядовитые змеи пустыни шипели на меня, и по горячим камням ползали скорпионы. Я не испытывал страха, ибо мое сердце стало бесчувственным ко всякой опасности. Несмотря на молодость, я бы с радостью встретил смерть, если бы она не забыла обо мне. Мое возвращение к свету солнца и к миру людей снова заставило меня почувствовать горечь моего позора, и жизнь не могла уже ничего предложить мне.
Я тогда еще не знал, что смерть избегает человека, который стремится к ней, но хватает того, чья душа крепко цепляется за жизнь. Змеи уползали с моего пути, скорпионы не причиняли мне никакого вреда, и жар солнца пустыни не останавливал меня. Сторожа запретной долины были слепы и глухи и не слышали, как загрохотали камни, когда я спускался вниз. Если бы они меня увидели, они тут же убили бы меня и бросили мой труп шакалам. Итак, запретная долина открылась передо мной мертвенно-спокойная и более величественная для меня в своем запустении, чем все когда-либо правившие фараоны.
Я исходил за ночь всю долину, разыскивая гробницу какого-нибудь великого фараона. Зайдя так далеко, я чувствовал, что только самая лучшая гробница может подойти для моих родителей. Я искал и нашел гробницу фараона, который совсем недавно взошел на борт ладьи Амона, так что жертвоприношения могли быть еще свежими и похоронные обряды в его храме на берегу были совершены безупречно.
Когда взошла луна, я вырыл в песке у входа в гробницу яму и там похоронил родителей. Далеко в пустыне завывали шакалы. Мне казалось, что Анубис бродит поблизости, охраняя моих отца и мать и сопровождая их в последнее путешествие. И я знал, что на больших весах Озириса их сердцам найдется место; хотя они не были занесены жрецами в Книги Смерти, их не сопровождала ложь, заученная наизусть, которой богачи придавали столько значения. Блаженное облегчение снизошло на мою душу, когда я закапывал их в песок, ибо это давало им вечную жизнь рядом с фараоном и они могли смиренно наслаждаться принесенными ему богатыми жертвами. В Стране Запада они будут ездить в лодке фараона, есть хлеб фараона и пить его вино.
Когда я сгребал песок, чтобы насыпать холмик, я Наткнулся на что-то твердое и обнаружил, что у меня в руке священный скарабей, вырезанный из красного камня, с драгоценными бусинками вместо глаз; он был весь испещрен священными знаками. Я затрепетал, и мои слезы заструились на песок, ибо мне показалось, что родители подали мне знак, говорящий о том, что они довольны и покоются с миром. Я предпочел поверить этому, хотя знал, что скарабей, должно быть, выпал из украшений гробницы фараона.
Луна зашла, и небо начало бледнеть. Я поклонился, воздел руки и сказал «прощайте» моему отцу Сенмуту и моей матери Кипе. Да сохранятся их тела навечно, и да будет их жизнь в Стране Запада полна радости! Только ради них я надеялся, что такая страна существует, хотя теперь больше этому не верю.
В тот же день я достиг берегов Нила, напился из него воды и улегся спать среди тростников. Мои ноги были в порезах и ранах, руки кровоточили. Пустыня ослепила меня, а мое тело было в ожогах и покрылось волдырями, но я был жив и дремота превозмогла боль, ибо я очень устал.
Утром я проснулся от кряканья уток в камышах; Амон плыл по небу в своей золотой ладье, и с дальнего берега до меня доносился шум города. Речные суда скользили под красными парусами; прачки дружно стучали валками, смеясь и перекликаясь друг с другом за работой. Утро было раннее и свежее, но в сердце у меня была пустота, и моя жизнь пошла прахом.
Я искупил как мог свою вину, и теперь, казалось, у меня в жизни нет ни назначения, ни цели. На мне была изорванная набедренная повязка, как у раба; моя спина была обожжена и покрыта струпьями, и у меня не было даже самой мелкой медной монеты, чтобы купить еду. Я знал, что стоит мне двинуться, как я наскочу на стражников, которые окликнут меня. Я не смог бы ответить им, ибо считал, что имя Синухе проклято и обесчещено навеки.
Размышляя над этим, я заметил поблизости какое-то живое существо, хотя с первого взгляда я принял его не за человека, а скорее за призрак из какого-то дурного сна. На том месте, где должен быть нос, у него была дыра, его уши были отрезаны, и он был ужасно истощен. Посмотрев на него более внимательно, я увидел, что руки у него большие и костистые, а тело крепкое и покрытое рубцами, как бывает от тяжестей или от трения веревки.
Заметив, что я наблюдаю за ним, он сказал:
— Что ты так крепко держишь в руке?
