— Анукис был добр ко мне в свое время, и я хочу почтить его память, поев и выпив у его гробницы. Но если ты тронешь меня или моего друга, — ученого человека, который вот здесь, возле меня, то знай, что в тростниках много крепких парней, и у некоторых из них есть ножи, и мы нападем на тебя ночью и перережем тебе глотку.
Он свирепо взглянул на стражника, и вид его был страшен. Тот огляделся по сторонам и пошел прочь. Мы ели и пили у гробницы Анукиса, и навес над жертвами давал прохладную тень.
Он сказал:
— Теперь я вижу, что было бы лучше добровольно отдать мою дочь Анукису. Может быть, он оставил бы мне мою хижину да к тому же еще сделал бы мне подарок, ибо моя дочь была красавица и девственница, хотя теперь она изношенная подстилка для его слуг. Я вижу, что права богатого и сильного — единственные права в этом мире и что слово бедняка не доходит до ушей фараона.
Поднеся кувшин ко рту, он рассмеялся и сказал:
— Твое здоровье, праведнейший Анукис, и да сохранится навеки твое тело! У меня нет охоты следовать за тобой в Страну Запада, где ты и тебе подобные живут весело и боги вас не допекают. Все же мне представляется вполне справедливым, что ты сохранишь свое земное человеколюбие и поделишься со мной своими золотыми кубками и драгоценностями из твоей гробницы, так что на следующую ночь я посещу тебя, когда луна скроется в облаках.
— Что ты говоришь, Безносый? — в ужасе воскликнул я и сделал священный знак Амона. — Ты не станешь грабителем могил, ибо это самое гнусное из всех преступлений в глазах богов и людей!
Но Безносый, разгоряченный вином, резко возразил:
— Ты городишь сущий вздор на свой ученый лад. Анукис у меня в долгу, и я, не столь милосердный, как он, заставлю его выполнить мои требования. Если ты попытаешься помешать мне, я сломаю тебе шею. А если ты умен, то поможешь мне, так как четыре глаза видят лучше, чем два, и вместе мы можем унести из гробницы больше, чем я сумею один. Конечно, если ночь будет безлунной.
— Я не желаю, чтобы меня повесили на стене вниз головой и высекли, — сказан я в испуге. Но, поразмыслив, я понял, что мой стыд едва ли станет глубже от того, что мои друзья увидят меня висящим таким образом, и смерть сама по себе не ужасала меня.
В эту ночь солдаты из города переправились через реку, чтобы охранять гробницы, но новый фараон не сделал им подарков после коронации, как это было принято. Так что они перешептывались между собой и, напившись, ибо вина было много среди жертвоприношений, они начали взламывать гробницы и грабить их. Никто не мешал мне и Безносому, когда мы оскверняли гробницу Анукиса, опрокидывали его сундуки и захватили столько золотых чаш и драгоценностей, сколько могли унести. На рассвете толпа сирийских купцов собралась на берегу реки, чтобы скупить награбленное добро и увезти его по реке к своим кораблям. Мы продали им свою добычу, получив около двух тысяч дебенов золота и серебра, которые мы разделили между собой соответственно весу, обозначенному на металле. Эта цена была лишь частицей подлинной стоимости товаров и золото было в сплаве, но Безносый очень радовался.
— Я стану богачом, ибо поистине это ремесло более прибыльно, чем таскание тяжких тюков в гавани или воды из оросительных каналов на полях.
Но я сказал:
— Повадился кувшин слишком часто по воду ходить.
Итак, мы расстались, и я вернулся в лодке купцов на другой берег к Фивам. Я купил новую одежду и поел и выпил в винной лавке, ибо от меня уже не исходило зловоние Обители Смерти. Но в течение всего дня из Города Мертвых доносились через реку звуки труб и бряцание оружия. Колесницы грохотали вдоль дорожек между гробницами, и личная охрана фараона с копьями преследовала солдат-грабителей и рудокопов, чьи предсмертные вопли можно было услышать в Фивах. В этот вечер стена была усеяна телами, повешенными за ноги, и порядок был восстановлен.
Я провел ночь на постоялом дворе, а потом пошел к тому дому, который некогда был моим, и вызвал Капта. Он вышел, прихрамывая, с распухшими от побоев щеками. Увидев меня, он заплакал от радости и кинулся к моим ногам.
— Господин, ты пришел, а ведь я думал, что ты умер! Я полагал, что, будь ты жив, ты непременно вернулся бы, чтобы взять еще серебра и меди, ибо если человек дал однажды, он должен давать и впредь. Но ты не приходил, хотя я украл у моего нового хозяина так много, сколько не крал за всю мою жизнь, как ты можешь видеть по моей щеке и по моему колену, которое он ударил вчера. Его мать, старая крокодилица, — чтоб ей сгнить! — грозится продать меня, и я очень боюсь. Давай покинем этот проклятый дом, господин, и убежим вместе.
Я заколебался, и он неправильно понял меня.
— Я вправду украл так много, что смогу некоторое время заботиться о тебе, а когда все деньги выйдут, буду работать для тебя, если ты только заберешь меня отсюда.
— Я пришел лишь заплатить тебе свой долг, Капта, — сказал я и пересыпал в его руку золото и серебро — сумму во много раз большую, чем он дал мне. — Но если хочешь, я выкуплю тебя на свободу у твоего хозяина, так что ты сможешь уйти, куда захочешь.
— Но если ты освободишь меня, куда же я пойду, ведь всю мою жизнь я был рабом? Без тебя я слепой котенок, ягненок, брошенный овцой. И нечего тебе тратить хорошее золото на мою свободу — зачем платать за то, что и так принадлежит тебе? — Размышляя, он лукаво прищурил свой единственный глаз. — В Смирну отправляется большой корабль, и мы, наверное, можем рискнуть отплыть на нем, если сперва принесем щедрые жертвы богам. Только жаль, что я не нашел достаточно могущественного бога с тех пор, как отказался от Амона, причинившего мне такое зло.
Вспомнив о найденном мною скарабее, я отдал его Капта и сказал:
— Вот бог могущественный, хотя и маленький. Бережно храни его, ибо я верю, что он принесет нам удачу; золото уже завелось в моем кошельке. Оденься как сириец и беги, если можешь, но не упрекай меня, если тебя поймают как беглого раба. Пусть маленький бог помогает тебе, мы таким образом сбережем деньги, чтобы оплатить наш проезд в Смирну. Я не осмелюсь никому больше посмотреть в лицо в Фивах или во всей Египетской земле, так что я уеду, дабы никогда не возвращаться.
— Не давай никаких клятв, ибо кто знает, что может случиться завтра? Человек, однажды испивший воды из Нила, не может больше нигде утолить свою жажду. Я не знаю, какой ты совершил грех, — ты опускаешь глаза, когда говоришь об этом, — но ты молод и сможешь когда-нибудь позабыть это. Поступок человека похож на камень, брошенный в пруд: от него разлетаются брызги и расходятся круги на поверхности, но туг же вода снова становится спокойной, и от камня не остается и следа. Человеческая память подобна воде. Когда пройдет достаточно времени, все забудут и тебя, и твой поступок и ты сможешь вернуться, и я надеюсь, что тогда ты будешь достаточно богатым и могущественным, чтобы защитить также и меня.
— Я уезжаю и не вернусь, — сказал я решительно.
Как раз в этот момент хозяйка Капта окликнула его резким голосом. Я пошел на угол улицы, чтобы подождать его, и спустя некоторое время он присоединился ко мне с корзинкой. В корзинке был узел, а в его руке позвякивала медь.
— Мать всех крокодилов послала меня на рынок, — радостно сказал он. — Как всегда, она дала мне слишком мало денег, но и это нам пригодится, ибо, наверное, отсюда до Смирны долгий путь.
Его одежда и парик были в корзинке. Мы спустились к берегу, и он переоделся в камышах. Я купил ему красивую палку из тех, что обычно бывают у слуг и скороходов в богатых домах. Затем мы пошли к причалу, где стояли на якоре сирийские суда, и нашли большой трехмачтовый корабль, по которому от носа до кормы тянулся трос толщиной с человеческое тело и на топ-мачте которого развевался сигнальный флаг к отплытию. Сириец-капитан был рад услышать, что я врач, ибо он уважал египетскую медицину и многие из судовой команды были больны. Действительно, скарабей принес нам удачу, ибо капитан занес нас в корабельный журнал и не пожелал взять денег за переезд, которые, как он сказал, мы отработаем. С этого момента Капта чтил скарабея как бога, ежедневно умащивая его и заворачивая в тонкую тряпочку.
Мы отчалили, рабы взялись за весла, и за восемнадцать дней мы достигли границы Двух Царств. В следующие восемнадцать дней мы подошли к дельте, а еще через два дня нашим взорам открылось море и берега больше не было видно. Когда судно начало качать, лицо Капты стало серым и он уцепился за большой канат. Тут же он пожаловался мне, что его желудок поднимается к ушам и что он умирает. Ветер посвежел, корабль стало качать сильнее, капитан вывел его в открытое море, и земля исчезла из виду. Тогда мне тоже стало не по себе, ибо я не мог понять, как он снова найдет ее. Я уже не смеялся над Капта, потому что у меня кружилась голова и я испытывал неприятные ощущения. Вскоре Капта вырвало, и он опустился на палубу; лицо его позеленело, и он не проронил больше ни слова. Я встревожился, увидев, что у многих других пассажиров тоже рвота, они стонут, что погибают, и странно изменились в лице; я поспешил к капитану и сказал ему:
