— Мысль, приятная моему сердцу, — раздался у них за спиной веселый голос Тавернье. Слегка растрепанные волосы, свитер с высоким горлом и твидовый пиджак придавали ему более молодой, чем обычно, вид.
— Франсуа! — воскликнула Сара. — Какая приятная неожиданность! Я боялась, что вы погибли под немецкими бомбами.
— Так почти что и вышло, — наклонившись, чтобы поцеловать протянутую ему руку со сверкавшим, очень красивым бриллиантом, сказал он. — Добрый вечер, Леа. Ваши тетушки оправились от испуга?
— Добрый вечер. Пока да.
— Мне сказали, что вы звонили. Надеюсь, ничего серьезного?
— Вас хотела найти Камилла. Я думала, что вы на фронте.
— Там я и был. Вернулся во второй половине дня. По моему костюму вы можете видеть, что времени переодеться у меня не было. Вы меня извините? Хотя ваш столик и невелик, может быть, вы позволите мне присоединиться к вам?
— Что за вопрос! С удовольствием! — ответила Сара.
— Официант, принесите стул.
— Вам будет не очень удобно, месье Тавернье.
— Это неважно.
— Что вы хотели бы на ужин, месье?
— Бычий бок с кровью.
Официант вновь налил всем вина. Франсуа Тавернье молча, в глубокой задумчивости, выпил свой бокал. Леа умирала от желания спросить его о том, что он видел, но не решалась.
— Не томите же нас, месье, — воскликнула Сара. — Что же там происходит?
В темных глазах Тавернье мелькнула досада. Он взглянул на этих двух столь разных в своей красоте женщин: брюнетку с огромными карими глазами, с матово-белой кожей, большим носом с горбинкой и крупным ртом с прекрасными зубами и дикарку с растрепанными, ярко вспыхивающими на свету волосами, упрямым лбом, чувственными губами и странным взглядом, в котором хочется утонуть. И этот поворот головы в те мгновения, когда что-то привлекает ее внимание…
— Поговорим о другом, не хочу вселять тревогу в ваши очаровательные головки. Отложим этот разговор до завтра.
— Нет, сейчас, а не завтра, — порывисто выговорила Сара Мюльштейн, взяв Тавернье за руку. — У меня есть право знать, — продолжала она глухо. — Если нацисты выиграют эту войну, я больше никогда не увижу ни отца, ни мужа.
— Знаю, Сара, знаю.
— Нет, вам этого не понять. Вы не представляете, на что они способны…
— Успокойтесь, Сара. Все это я знаю не хуже вас. Несмотря на быстроту событий, я не утратил связей в Германии, и полученные мною известия недурны. Однако…
— Однако?
— …я задаюсь вопросом, будут ли они во Франции в безопасности?
— Как вы можете в этом сомневаться? Ведь Франция — свободная гостеприимная страна, колыбель Декларации прав человека. Никогда Франция не бросила бы евреев в тюрьму только потому, что они евреи.
— Меня восхищает ваша вера в справедливость моей страны. Искренне желаю, чтобы вы не обманулись.
— Ведь мы же выиграем войну? — впервые вмешалась в разговор Леа.
Франсуа Тавернье был избавлен от необходимости отвечать: начали подавать еду.
Все трое любили поесть. Сначала ели молча, но постепенно благодаря вину и прекрасной кухне принялись болтать. К концу ужина зазвучал смех и начало проявляться опьянение, особенно заметное у выпившей много вина Леа.
— Ох, уже половина одиннадцатого, — сказала она, вставая. — Тетушки будут волноваться.
— Пойдемте, я вас провожу. Запишите на мой счет, — оставив на столе чаевые, сказал Тавернье.
Тетушки были слишком утомлены, чтобы ей выговаривать, когда Леа вернулась домой. Они едва поздоровались с Сарой Мюльштейн и Франсуа Тавернье, думая только о том, как бы побыстрее добраться до своих постелей.
Перед уходом Сара расцеловала Леа в обе щеки и попросила:
— Сообщайте, как будут обстоять дела у Камиллы.
— Завтра позвоню, — сказал, пропуская Сару вперед, Франсуа Тавернье.
С того дня, 14 мая, когда Франсуа Тавернье объявил Леа, что Франция только что проиграла войну, события разворачивались слишком стремительно для нее.
Леа и Камилла наблюдали по карте за немецким вторжением, будучи не в силах поверить, что такое возможно, и трепеща за Лорана, от которого Камилла не имела известий с начала немецкого наступления 10 мая. Несмотря на цензуру газет и радио, они с болью в сердце догадывались, что тысячи французских солдат напрасно гибнут на дорогах Мааса и Соммы. Ходили самые тревожные слухи, разносимые толпами беженцев: о разграблении городов и деревень, о беспрерывных бомбежках, о разгроме 9-й армии под командованием Кора, а затем Жиро, который тщетно пытался собрать ее остатки, о развале 2-й армии, армии Лорана, которой командовал генерал Энтзингер, о шпионах, которых видели повсюду, о потерянных детях, о брошенных больных и стариках…
Франсуа Тавернье настоятельно советовал Леа и Саре покинуть Париж. Сара отказывалась, говоря, что если ее мужу и отцу удастся бежать из Германии, то они смогут встретиться только в Париже. Что касается Леа, то она не могла уехать, потому что состояние здоровья Камиллы после короткого улучшения снова ухудшилось.
Лиза добилась своего. Ненадолго успокоенная отстранением генерала Гамелена, а особенно назначением заместителем председателя совета министров маршала Филиппа Петена, она, в конце концов, все-таки поддалась панике: сестры де Монплейне вместе с Эстеллой покинули Университетскую улицу, доверив Леа Саре Мюльптейн и Франсуа Тавернье. Они так боялись упреков Изабеллы и Пьера Дельмасов, что до последней минуты не теряли надежды на то, что Леа отправится вместе с ними.
Главным образом для того, чтобы успокоить своего старого друга, Раймона д'Аржила, приходившего в отчаяние от одной мысли, что его невестка окажется в Париже одна, Пьер Дельмас с тяжелым сердцем позволил Леа остаться. После отъезда тетушек она переехала к Камилле.
Наконец 30 мая от Лорана пришли два письма, которые ликующая Жозетта принесла в гостиную, где у окна сидели Камилла и Леа.
— Мадам! Мадам! Письма от месье!
Не в состоянии произнести ни слова обе женщины с лихорадочно забившимися сердцами вскочили. Удивленная тем, что ее новость не была встречена с ожидаемым восторгом, горничная стояла, держа два плотных конверта с военными штемпелями в вытянутой руке. Камилла медленно села снова.
— Леа, у меня не хватает духа. Пожалуйста, вскрой их.
Не отвечая, Леа скорее вырвала, чем взяла, оба письма, разорвала указательным пальцем конверты и неловко развернула листки скверной бумаги в линейку, исписанные убористым почерком. Одно из писем было датировано 17 мая, второе — 28 мая.
— Прошу тебя, прочти, — сдавленным голосом произнесла Камилла.
— Женушка моя любимая, — начала Леа.
Слова прыгали у нее перед глазами. «Женушка моя любимая»… И не к ней были они обращены. Чтобы скрыть волнение, она подошла к окну.
— Продолжай, умоляю.
Ценой усилий, о которых Камилла не догадывалась, Леа монотонно принялась читать.
«Женушка моя любимая, в эти дни я столько думал о тебе, одинокой, в твоем положении, без известий обо мне. В Париже ты могла быть лучше осведомлена, чем мы здесь. Все просто невероятно! Тщетно пытаюсь я понять, что же случилось после того, как немцы захватили Бельгию и Люксембург. Я отправился исполнить свой долг. Вместо этого пришлось отступать. Из воинов мы превратились в беглецов, влившихся в колонны беженцев. Всюду переполненные автомобили, мотоциклы, велосипеды, чемоданы, набитые мешки. В ужасающей жаре вдоль дорог бредут вереницы мужчин, рыдающих женщин, кричащих детей.
С каждым днем вражеские бомбардировки становятся чаще. Опустевшие деревни подвергаются разграблению. Осталась одна скотина: свиньи, заблудившиеся телята, перепуганные куры, идущие за нами в ожидании дойки коровы.
Моя любимая, меня поддерживает лишь мысль о том, что сама ты в безопасности. Я бы так не хотел, чтобы тебе пришлось увидеть этих беженцев, валяющихся, будто трупы, по обочинам дорог и на полях, вопящих от ужаса, когда с самолетов их обстреливают пулеметными очередями.
Ты знаешь, война мне ненавистна. Но я стыжусь разгрома наших войск, я стыжусь растерянности наших командиров. Все эти дни думал о тебе, о нашем ребенке, о моем отце, о Белых Скалах, обо всем том, что составляет смысл моей жизни. И о чести… Иногда меня приводит в бешенство мысль, что я не в строю, что не гоню врага с оружием в руках. И меня буквально тошнит, хочется плакать при виде груд раненых, раздавленных, растерзанных лошадей. Все эти дни я спал в лесах, в амбарах, ел, что попадется под руку. Я измучен, измотан, унижен. Что же делать?»
Леа протянула Камилле странички первого письма, оставляя той удовольствие самой прочесть нежные слова, которыми оно заканчивалось и причинившими ей такую боль.
— Прошу тебя, дорогая. Прочти мне и второе письмо. Мы обе его любим, и я хочу, чтобы мы обе знали, что он делает, что с ним происходит!
