Иркой постепенно стали сходить на нет.
Итак, Регина стала сближаться с Машиной элитой. Элита смотрела на нее насторожено, не гнала, но и не принимала. Пару раз Маша брала Регину с собой на какую-нибудь выставку или в кино, куда шли и остальные, но затея успехом не увенчивалась. Никто, конечно, Регину не игнорировал, но при разговоре ни тема его, ни имена, которые упоминались, ни лексика, которой девушки пользовались, не были Регине привычны и знакомы. Эти походы идеально вписывались в Регинины планы – именно они были ей необходимы, чтобы приблизиться к так называемому половневскому уровню – но оказались настолько тяжелы, что довольно скоро она стала их избегать, отказываясь под вежливыми и благовидными предлогами. Маша чувствовала вину, но и облегчение.
На день рождения Фиры Гельман, который Володя предложил отмечать в Переделкине, Регину, конечно, не позвали. Маша заикнулась было, но сдержанная Фира вежливо и неловко промолчала, а резкая и категоричная Катя, которая была настроена жестче всех, сказала:
– Ну знаешь, дорогая… твои антропологические эксперименты зашли слишком далеко.
Маша поняла, что тему придется закрыть.
Катя была лидером их компании. Маленькая, легкая, с короткой стрижкой «боб»; с вечной папиросой в смуглой ручке; с головой, верблюжье-надменно откинутой назад, она выглядело высокомерно – так и было. Катя была самой образованной, у нее была феноменальная память, в институте она изучала, помимо своего немецкого, еще английский и – самостоятельно – французский. Читала в оригинале Сартра и Камю. Еще Катя была меломаном, и через родительских друзей, работавших в Америке, Переделкино снабжалось Биллом Хэйли, Литтл Ричардом, и, конечно, Пресли. У нее было прозвище «девочка-поперек»: любое новое явление она сначала отвергала, и требовалось время и усилия, чтобы преодолеть эту, как шутили подруги, презумпцию виновности. У Регины под огнем яростного Катиного отрицания не было никаких шансов.
Маша не знала, что некоторое время всерьез обсуждался вопрос, приглашать ли и ее, Машу, на день рождения. Но тут уже причиной была, конечно, не ее чужеродность, а то, что со дня смерти матери едва прошло два месяца. Подруги были деликатны, не знали, как себя вести, тем более что Маша была очень скрытна. И они были слегка удивлены, если не разочарованы, когда Маша приняла приглашение с радостью и оживлением.
Маша и сама была удивлена. С того самого момента, когда Регина, капая на пороге своим мокрым зонтом, разделила с ней уход ее матери, она почувствовала странное облегчение и свободу. Да, это была свобода пустоты, но только теперь Маша понимала, как она устала. Вечером, в самый день смерти, когда все формальности были улажены, она приехала домой и первое, что сделала, – приняла душ, стояла под душем очень долго, и ни единой мысли о случившемся не было в ее голове. Все следующие несколько дней она ходила, осторожно прислушиваясь к новому для себя ощущению абсолютного и свободного одиночества. Да, был папа, но папа существовал на периферии, папа так и остался в больнице, где были его мир и его жизнь и где умерла его жена. К тому же они почти не виделись: днем Маша читала какие-то учебники, чтобы не отстать от курса, а по вечерам, когда папа возвращался домой, уходила на улицу, «прогуляться», и часами бродила по безлюдному Замоскворечью. Эхо ее каблуков в подворотнях абсолютно соответствовало тому пустынному пространству, в котором она чувствовала себя пребывавшей – как муха внутри воздушного шара.
Конечно, иногда она плакала и, по-детски выворачивая губы в слезной гримасе, звала маму – чаще всего это случалось дома, в ванной или туалете, – но и сама была удивлена, насколько в целом безэмоционально она переносит эту потерю. Словом, приглашение на день рождения никоим образом не было для нее кощунством.
Собрались ближе к вечеру, когда стало темнеть. Родители Володи были на Пицунде, то есть дом оказался в полном распоряжении. Кроме костяка, званы были еще Фирин друг детства Илюша, пианист-консерваторец; некий Аникеев – его, наслаждаясь внутренней рифмой, так все и звали: «Некий Аникеев» – он был старше, кажется, нигде не работал, но деньги у него всегда откуда-то были. Позже должна была еще подтянуться красавица Оля, которая работала манекенщицей в Доме моделей – потому что без нее нельзя было пригласить Алика Чечуева, а Алика не пригласить было никак нельзя. Алик закончил физфак МГУ и в данный момент поступал в аспирантуру. Его папа и Машина мама вместе учились в ИФЛИ. И, наконец, еще позже должна была прийти Тина. Тина была ассистент с «Мосфильма», и Тину, чего греха таить, ждали одновременно с холодком в груди и с нетерпением: она приносила заветный мешочек и папиросную бумагу, против соблазна которых могли устоять только Аня Колосовская, в силу своих религиозных убеждений, и Маша – в силу любви к здоровому образу жизни. Она до сих пор делала под радио зарядку.
Маша подарила Фире бокалы – они оказались кстати, их тут же пустили в дело. Вечер был влажный и теплый, ночь обещала быть такой же, и стол накрыли в саду с условием «только чщщ, девчонки, не визжать – Шестаков дома». Сосед, драматург Шестаков, только что получил Героя социалистического труда за пьесу о гражданской войне и был в фаворе, а потому грозен и нетерпим.
Застолье началось, конечно же, вяло: смущала и Маша, при которой неловко было шутить и веселиться, и малое количество народа: пока только Маша, Катя, Фира и Володя – даже Аня задерживалась из-за какого-то религиозного праздника. А потом как-то внезапно оказалось, что все уже на месте, и что синий вечер сгустился до лиловой ночи, и племянник драматурга Шестакова – отличный, кстати, парень, отличный! – влился в компанию, создав таким образом надежную защиту от недовольства именитого соседа. Маша же обнаружила себя сидящей рядом с Неким Аникеевым, полным и грустным человеком, который старательно подливал ей «Мукузани» в новый бокал; вино лилось через край на деревянный стол (Володя был и эстет, и прагматик: деревянный стол – это стильно, и скатерть не зальют), Маша смеялась и говорила:
– Аникеев, вы напрасно расходуете драгоценную влагу!
Аникеев же в ответ принимался рассказывать ей про какого-то Гарольда, который никогда не бывает первым, но быстро сбивался, а Маша все продолжала спрашивать, какого же это Гарольда, не в Италии ли – но Аникеев не понимал таких меломанских тонкостей и уже говорил про свою квартиру, где мамаша – так и говорил: «мамаша» – с фанатичной пунктуальностью меняет кухонные полотенца – «каждые два дня, и ведь кто бы использовал столько посуды, а то мы вдвоем». Напротив Катя, энергично жестикулируя сигаретой в маленьком кулачке, нападала на Володю, осмелившегося ляпнуть, что у Михалкова есть
