это у вас… странно как-то.
Голос был сиплый; слыша такой, хочется прокашляться.
– Что странно? – с вызовом спросила Княжинская.
Он прошел, снял кепку, положил на ее стол – она аккуратно перевесила на вешалку и входа. Злится. Он тоже понял.
– Покурим?
Она пожала плечами, взяла сигареты, пошла к двери, не оглядываясь на него.
– Регин, вы не знаете, что козы едят? – вдруг весело спросил Алексей.
Регина с удивлением подняла на него глаза.
– Траву, – сказала она, неуверенно, ожидая подвоха.
– А цветы?
– Ну цветы же – это трава тоже… просто на них могут быть пчелы.
– Как, простите?
Алексей неожиданно весело и хрипло рассмеялся. Объяснил:
– Представил козу, которая выплевывает пчелу.
Регина немедленно стушевалась:
– Я имею в виду…
В дверь нетерпеливо заглянула вышедшая уже Княжинская.
– Ну что тут опять?
– Соф, козы цветы едят?
Она молча захлопнула дверь.
Половнев подмигнул Регине и вышел.
Регина обвалилась за стол, закрыла лицо руками.
– Что это с ним, Гуль? – спросила Сереброва, оборачиваясь. – Ой, а с тобой что? Ты плачешь, что ли? Действительно, вопросы какие-то дурацкие задает.
Регина отняла руки от лица – оно было красным, растерянным и счастливым.
– Что-то ты красная, – обратила внимание Сереброва, но, поскольку Регина не плакала, сразу переключилась: – Сейчас за «Софу» ему влетит, знает же, что Сонька не любит.
– Почему? – спросила Регина, чтобы понадежнее отвлечь от себя.
– Мещанство, – с готовностью, выдающей недавно приобретенное знание, сказала Сереброва: – Софа, Вава, Муся…
Регина примерила «Мусю» к Маше Тарасевич. Да.
– А «Гуля»? – спохватилась она.
Сереброва задумалась.
– Да… вроде нормально… наверное.
И не спросишь ведь. Он в таких случаях отвечает всегда с «доброй внутренней улыбкой»:
– Видите ли, Регин…
И несет дальше какую-то чушь. Например, в этом случае он бы сказал:
– В последнем издании словаря мещанских имен…
Разговаривает с ней, как с взрослой, от которой пытается скрыть, что разговаривает, как с ребенком, с которым разговаривает, как с взрослым. Вежливо так, уважительно, но десятые доли преувеличения говорят – кричат! – ты только не подумай, что я с тобой как с взрослой разговариваю.
С курения вернулись окончательно рассорившиеся, Княжинская тут же стала собираться домой. На него не смотрела. Он демонстративно сел в кресло.
– Алеша, хотите чаю? – нежным голосом спросила Сереброва. Она всех любила и всех мирила. – Гуль, чего ты сидишь?
Регина, сшибив по дороге стул, пошла делать чай. У них в глубине комнаты, как раз там, где с намеком, очевидно, уселся в кресло Половнев, стоял маленький столик с чайными принадлежностями. Для уважаемых гостей.
– Да, чаю, неплохо, хорошо бы, – ответил Алексей, машинально следя взглядом за неловкими Региниными приготовлениями. – С лимоном бы, а? У меня, по-моему, температура еще не спала до конца.
Он приложил ладонь ко лбу, нахмурился, а потом, пробормотав «я сравню?», быстро приложил ладонь к Регининому лбу. Она замерла, полусогнувшись, с чашками в руках – все чашки оказались грязными, и их надо было мыть. Невольно замерла и Княжинская.
– Ну что? – с усилием спросила она, подходя к столу, когда Алексей отпустил трепещущую Регину. – Есть?
Вместо ответа Алексей засмеялся, привстал и приложил руку и к ее лбу.
Как ни странно, Княжинская не отпрянула, а замерла почти что так же, как Регина. Регине же стало неприятно, и она вышла.
Неся чашки по коридору, она пыталась понять, что происходит. Мысль о том, что она вдруг стала нравиться – нет, даже не стала нравиться, а просто что Половнев обратил на нее внимание – для нее, свыкшейся с трагической неразделенностью чувства, была абсолютно неправдоподобна. И, главное, непонятно было, что теперь делать. Если она каким-то непостижимым образом выпала теперь из прежнего амплуа, в котором было хоть и неприятно, но, по крайней мере, понятно, то теперь – теперь-то что? Как? Что она может себе позволить? Интонации другие? Подпустить развязинки в поведение? Показать свою власть над ним? Власть? Ну да, если женщина нравится мужчине, она имеет над ним власть. Но она, Регина, не женщина. Дело не в интимной стороне жизни. Она не чувствовала себя по-женски. Она скорее чувствовала себя человеком женского рода и копировала поведение своего рода – более, а чаще менее удачно. Как же себя вести?
Ничего не придумав, она вернулась в комнату. Сереброва сидела, черкала красной стороной карандаша рукопись. Грифель на синей стороне выпал, его деревянное опустевшее гнездо было смято, и лохмотья торчали в разные стороны.
Княжинская все не уходила, медлила, придумывая несуществующие дела среди аккуратных бумажных стопок на столе. Она ждала, что Половнев уйдет с ней. Но он не собирался. Он, похоже, уже не собирался и выпить чаю. Он сидел, уставившись прямо перед собой и, казалось, не помнил ни о Княжинской, ни о Регине.
– Алексей? – решилась Княжинская. – Я ухожу.
– Да, Софья Михайловна, – очнулся Половнев, – значит, как договорились, я иллюстрации в понедельник, как штык, простите еще раз.
Это явно не предполагало, что он к ней присоединится.
Княжинская вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Регина застыла с мокрыми чашками в руках. Редкие, но сочные капли собрались на затейливых чашкиных ручках и закапали Половневу на брюки. Он не заметил первую, стряхнул вторую, а после третьей вопросительно поднял на Регину глаза. Глаза его были, против обыкновения, темными.
– Гуля, – вполголоса сказала Сереброва, оторвавшись от красного карандаша. И указала головой на капающие чашки.
Потом пили чай – к счастью, присоединилась Сереброва, и, если бы не ее непрерывное щебетание, Регине пришлось бы туго. У Половнева неожиданно поменялось настроение, из оживленного и даже кокетничающего он превратился в задумчивого. Регина уже решила, что его странное поведение как-то связано с ней и что остался он из-за нее, но при этом ничто в его поведении не выдавало в нем, скажем так, влюбленного человека, который решил объясниться со своей возлюбленной.
Между тем в комнате потемнело. Теперь она освещалась только настольными лампами, двойственность освещенного солнцем и теневого растворилась во всеобщей тени. Настольных ламп не хватало, но до ухода оставалось совсем немного, и всем было лень что-то менять ради такого ничтожного времени.
Сереброва встала и, отведя штору, выглянула в окно.
– Ого! – сказала она не оборачиваясь. – Тучища-то какая.
Половнев не двинулся с места и даже как будто не заинтересовался, а Регина подошла к другому окну. Выглянула тоже.
Это была не туча. Туча – это что-то имеющее очертания, что-то, вокруг чего можно увидеть нормальное небо. Что-то, что несет и уносит ветер. Это же была не туча, а просто синее небо превратилось в черно-лиловое и легло на крыши домов, сплющив их и вдавив в землю, обесцветив деревья и дома, заполнив собой воздух. От
