в хмуром лице, даже когда из горящего храма выбрел на слабых ногах опаленный огнем православный священник и пошел встречь иудейскому царю, высоко вздымая над головой золоченый крест, и принят был на пики сардарами. И, уже мертвый, долго стоял, упрямо глядя неживыми глазами на гонителя православной веры, и гнев читался в застывших глазах, боль сердечная, закаменевшая в горестном недоумении…
Ахмад как раз и проходил мимо того места, где прежде красовался православный храм, теперь тут было пусто и голо, даже трава не росла, словно бы горестное недоумение служителя Христа передалось и ей, нерожденной, и она так и не расправила в существе своем бледном и все пребывала в пространственном небытие, не смея потревожить однажды отпавшее от Божественной сути.
Ахмад любил вступать в противоборство с сильнейшими, тут он чувствовал себя в своей тарелке, испытывая сладостное наслаждение, если находил единственно верное решение, способное привести к победе. В нем все возжигалось при встрече с таким противником, он как бы обретал в душе нечто возносящее над ближним и дальним миром, принадлежащее только ему, сиятельное и страстное, как если бы то был сколок с небесной тверди. Но он терялся, когда выпадала надобность наказывать слабого, не умеющего постоять за себя; он хмурился и в такую пору даже те, кого причисляли к его братьям по духу и называли хлестким словом — дада — избегали встреч с везирем. Впрочем, им самим тоже не очень-то хотелось увязать в грязной работе. В конце концов, сделалось так, как, наверное, и должно было сделаться. Песах, по совету имамов, пользовавшихся его благосклонностью, стал использовать войско Ахмада лишь в битвах с ближними и дальними племенами, не отвлекая ни на что другое. Для очищения земли от неправедно верующих Песах создал отряды из своих соплеменников, те и вершили суд в племенах, что подпали под власть каганата.
Ахмад шел по прямой улице Итиля, пока она не уткнулась в низкие деревянные строения. Тут жили сардары со своими семьями. Улоочки здесь были узкие и кривые, обрывались вдруг, а то с такой же поспешностью выталкивались из какого-либо подворья и бежали, петляя, пока не упирались еще в одно жилище. Чуть подальше, на пологом берегу Великой реки, раскидались конюшенные подворья. Их было немало. Оттуда доносились голоса конюхов, то нетерпеливые, с явной досадой, а то, напротив, ласковые. Слышалось ржание степных скакунов и хлесткий цокот копыт.
Ахмад остановился, жадно вдыхая полной грудью солоноватый, пропахший конским потом, чуть даже горчащий воздух, и не скоро еще сдвинулся с места, чувствуя, как недавно смущавшее мало-помалу начало отпускать. И слава Аллаху! Ахмад не хотел бы долго сердиться на мэлэха, привыкши держать его сторону, чего бы это ни стоило. Все же, когда он зашел в просторное жилище атабека (Сам-то он жил во Дворце Песаха, имея там все, что ему нужно, включая многочисленных жен и евнухов), кое-что от досады еще оставалось на сердце. Но он сумел заглушить ее окончательно, когда встречь ему поднялся высокорослый и лобастый, в темно-синем халате, небрежно наброшенном на широкие сильные плечи, один из его военачальников, кого он любил за смелость, а еще за то, что тот умел, если выпадала надобность, следовать холодному трезвому расчету. Звали его Бикчир-баши, рожден он был в Итиле и готов был душу отдать за этот город.
Они прошли в соседнюю, застеленную коврами, просторную комнату с широко распахнутыми окнами, опустились на низкий, золотой бархатистой тканью обшитый диван и, отпивая из серебряных кружек горячий, сладко ароматический напиток, настоенный на редких горных травах, повели тихую, как бы ни к чему не обращенную беседу. В ней не было ничего, что могло бы затронуть в душе, подвинуть хотя бы и к малому волнению. Но так лишь по первости, чуть погодя отличавшая беседу умиротворенность пропала, заместо нее появилась озабоченность и какая-то странная неопределенность, точно бы собеседники вдруг утратили нить разговора и уж не отыскать ее, исчезнувшую невесть почему и наверняка не по их желанию.
Ахмад поставил чашку с недопитым напитком на поднос и со вниманием, если и не строгим, все же и не прежним, и к малому душевному напряжению не призывающим, оглядев собеседника, сказал:
— Ты пойдешь со своими гулямами в росские земли. Там теперь тихо и спокойно. Прежние волнения пошли на убыль, даже бродники, раньше не оставлявшие в покое гостевые караваны, ведут себя смирно, как если бы запамятовали про свои давние устои. Но мне не нравится эта тишина. Она напоминает затишье перед бурей. Ты согласен со мной?
— Да, высокочтимый. Я чувствую, что-то происходит на Руси. Там не только люди, а и сама земля пребывают в ожидании перемены, от которой нам не стоит ждать чего-то потребного каганату.
В то зоревое ярко-красное утро, когда дружины Святослава выходили из Невогорода за крепостные стены, в дальнем небе обозначилось что-то сияющее, обжигающее своей несвычностью со всем, что нависало над землей-матерью. Вдруг да и прозревалось навроде бы как скопление небесной воинской силы, теснящейся под могучей рукой великого Рода. Да и лик Бога тоже был виден если и не отчетливо, то вполне осознаваемо и слабейшим. Сияние выплескивалось из ясных очей Всемогущего. То сияние и увидел волхв Богомил. Он еще на прошлой седьмице появился в войске, да так и не покинул Невогорода. На опросные слова сородичей отвечал, что он с теми, кто жаждет благостной воли для русских племен, стало быть, и пойдет с ними, так угодно Богам. Богомил увидел сияние и сказал, прозревая в грядущем, как если бы грядущее составляло земную суть его:
— Великий Род повел свое небесное воинство противу окаянного Иблиса, которому поклоняются иудеи. И это в помощь нашим дружинам. Так возрадуемся же, ибо не одни мы. С нами Боги!
Возликовалось в дружинах Святославовых. И пошли они к Ладоге и сели в лодьи, столкнув их с теплого песчаного берега. И долго плыли, обходя черные глазастые затоны, а коль скоро чью-то лодью заносило туда, то и ловчили побыстрее вытащить ее оттуда, вытолкнуть на стремнину: там широко и вольно, приятно росскому сердцу, там и небо близко, и хлесткий ветерок бьет в лицо и насвистывает удалый про что-то тихой щемотой задевающее сердце, но задевающее не так, чтоб сильно, а как бы слегка, едва приметно. От такой грусти росс лишь взбодряется и подтягивает сущее в себе к надежде, что все будет хорошо, и он вернется из похода в славе и будет с лаской принят родовичами
