судьбы отлегшее, помеченное знаками. Другое дело, что не всегда удается понять, что скрыто за ними. Но это уже зависит от того, близок ли человек к матери сущего. Коль скоро есть в нем уважение ко всему, возросшему на земле, питаемому ею и ею же направляемому к совершенству, только в нем и постигается истинная суть любой жизни, даже и малой твари, то и на сердце у того человека не угаснет Божья искра и укажет на знаки, определяя каждый из них, и проведет чрез укрепы зла. То и дивно, что человеку дано знать многое в судьбе своей. Когда б не это, сделалось бы ему смутно и тоскливо, и путь по жизни затруднился бы и не дано было бы познать язык сущего, и омертвело бы в душе у него и ужался бы ум и не увлекал бы в дальние дали, не манил сладостью открытия. А что ж без того, иль не потускнело бы в земном мире, иль не сделался бы он слеп и ненадежен, утратив сердечное чувство, которым матерь сущего одарила людей?
Богомил, как если бы все еще пребывал в пещере, затянутой густыми кронами дерев, так что и вход в нее отыщешь не сразу, ясно увидел однажды поутру вдруг проступившие на сырой стене, точно бы горячей кровью пропитанные знаки: не то неизвестные ему до сей поры буквицы, не то еще что-то вещающее про ближнее. И это было удивительно. Он отчетливо ощущал их близость, как если бы они им самим и были начертаны на стене. Но ведь не так же, нет… Он долго пребывал в раздумьи, разглядывая их, и, когда, отчаявшись, решил, что так и не разгадает тайный смысл их и уж хотел выйти из пещеры, как вдруг окрест осиялось, и странные буквы на стене проступили еще ярче, и сказал некто голосом тихим и шелестящим:
— Отмерянное Богами, ими же и укорочено. Пришло время отпасть худому листу от набравшего силы дерева. И да услышится про это в жилищах россов и да отступит от них душевное угнетение!
Воистину час пробил. И про это сказано во множестве знаков, наблюдаемых в росских осельях и городищах. Воспылало в сердцах и уж не погасить святое пламя не то что хазарину, а и самим Богам, когда бы вдруг вздумалось им пойти против поломавшего в душе росса и сказавшего, что не быть более на Руси владычеству чужеземца. О, Богомил понимал, что совершается окрест, и отмеченное в сердцах согревало его пребывание в стенах холодной пещеры, и мрак, обволакивающий ее глухое нутро, словно бы сам в себе воссиялся, как если бы некто всемогущий поменял в его естестве, отчего тот сделался не так угнетающ и несвычен с людской сутью. Впрочем, и без того волхв, многие леты безвыходно проведший в пещере, не особенно ощущал гнет, чаще слышал про это от тех, кто нарушал его одиночество, сладостное для души, ищущей Истины и привыкшей отмерять путь к ней не прожитыми летами, но зарубами, что оставались в памяти после встреч с диковинным миром, который открывался ему в редкие, исполненные высокого торжества духа мгновения.
И сказал некто голосом тихим и шелестящим про то, что уже было отмечено сердцем отшельника, и теперь он подумал, что это он сам сказал, хотя и влекомый чужой мыслью, у которой нет предела, ибо она от Божественного Неба, от его вселенской сути. Отсекшись от нее, она пришла к нему благодатная и повелела покинуть пещеру и пойти к тем, кто жаждал Истины, не подвластной ярму чужеземца. Он так и сделал, и всюду, в селищах и градках, куда ступала нога его, встречаем был как высокий гость, познавший язык сущего, с радостным нетерпением и со слезами надежды. И пришел Богомил в Невогород и сказал Святославу:
— Время подобно морскому ветру, коль поставишь под него парус, то и ощутишь благость земного мира и поклонишься ему и познаешь торжество вселенского духа. Пришло твое время, княже. Ты есть избранный Богами для высшей цели.
Не смутился молодой князь, как если бы только этого и ждал, сказал легко, не утруждаемо душевной смутой:
— Да исполнится по сему, отче!
И день и ночь шли дружины Святославовы: кто в конном строю, кто в лодьях по рекам, часто снимая их с темногрудых камней, облитых зеленью плесени. Они не удалялись друг от друга: тяжелы лодьи, груженные припасом, иной раз, чтоб управиться с ними, перетащить с одной лесной реки, вдруг обмелевшей и открывшей свою глубинную суть: лето в Щедрец зноем пышет, того и гляди, подожжет рамени, и тогда вспыхнут дерева от края до края, — на другую реку, еще не уронившую пенной волны, потребны были и воины, идущие в конном строю.
Тягостен путь, но ни в одном воине не погасла надежда, всяк понимал, пришло время скинуть ненавистное ярмо, это предсказано Богами и великомудрым волхвом, соединившим в себе земное и небесное начала. Нельзя упустить время, а не то потеряешь Русь на все грядущие леты. Про это и в малом селище, затерянном среди вековечных дерев, знали и с радостью встречали Святослава и старались угодить ему чем только могли, а нередко, усевшись в круг, под сосной ли, под березой ли, сказывали уставшим воинам про свое умение понимать в языке дерев и норовили обучить этому отрока ли со дружины, приставшего ли к ней изверга, крепкого телом и дерзкого в помыслах, не утратившего надежды стать полезным воинству и отметиться в сердце Святослава с тем, чтобы быть произведенну хотя бы в детские. А почему бы и нет? Вон приятель, тож отвергнутый отчим родом за провинности великие, уже зачислен в дружину, и теперь не сыщешь различия меж ним и заматерелым в служении Великому князю воином.
В изначале земли вятичей, в редких лесных остережьях, где сидели скрытно зорчие Удала, узнали, что близ градка вятичей едва ль не на полную седмицу рвут лесной дерн, вздымая резвые от сухолетья табунки пыли, конники атабека. Не скажешь сразу, сколько их, тысяч пять, должно быть, черный дым стелется за ними: то дым пожарищ, зависший над росскими осельями и городищами. А в урочище Мокоши — матери нечестивцы пожгли Божьи лики и порушили архонское капище, а премудрого волхва Чистоглаза бросили в костер.
Посмурнели в лице воины Святослава, воспылали гневом, заговорили про то, что надо бы теперь же ударить всею силой по нечестивому войску, да чтоб следа от него не осталось. Про то сказывал и князь Удал, горяча ходившего
