— «Стрега»! А вы, Черно-Белый, почему не пьете? Уже вечер, — добавил он не без лукавства.
Padrone — бульк! — наполнил его рюмку.
— Ваше здоровье, однокашник. — Адвокат звякнул своей рюмкой о мою и, единым духом осушив ее, удовлетворенно заурчал.
Я тоже выпил за его здоровье. Ликер был слишком сладким и слегка отдавал запахом туалетной воды для волос, он напомнил мне «кайзербирн» и не сказать, чтобы неприятно ожег грудь, а потом желудок. Клавадечер налил и мне по второй. Настороженность его, совершенно очевидно, относилась не ко мне.
Де Колана завел с ним разговор, перешедший вскоре с итальянского — мне более или менее знакомого, — на ретороманский, который я понимал с трудом. Старые воспоминания всколыхнул во мне этот язык, по словам моей Ксаны, рудимент вульгарной латыни. Да, очень похоже болтали и крестьяне в долине Бренты, у которых мы стояли на квартире, после того как тридцать шестое разведывательное авиасоединение перевели с восточного фронта…
Пока они говорили, я по каким-то неуловимым признакам заметил, что Клавадечер с подозрением и совсем иначе, чем на меня, смотрит на адвоката, прощупывая его взглядом, точно лучом прожектора; подозрительность его казалась свойственной ему от рождения, укоренившейся и само собой разумеющейся, сейчас к тому же к ней примешивалась всеми силами скрываемая — или я ошибаюсь? — смутная тревога. Но вот взгляд его отвлекся, заметался по залу, чему нашлось оправдание: он наткнулся на спутанный клубок шерсти, утыканный спицами, что валялся на широченном подоконнике. Хозяйка отличалась неряшливостью, но сам хозяин заботился о порядке. Он тотчас протопал к подоконнику, — хвать! — цапнул клубок, сунул его в широкий карман. Распахнул дверцу печки, заглянул, словно и тут его подозрительность оправдалась. После чего зашагал к двери, раскачивая растопыренными, в рыжеватых волосах ручищами.
— У господина Клавадечера волосы, что мех у сурка, — заметил я, ощутив сладковато-теплую истому и даже едва заметное опьянение.
— Все… Клавадечеры здесь рыжие… И его, э-э-эк, — прокряхтел де Колана, — брат Пейдар, Пейдар Клавадечер тоже был рыжим.
Он уставился в окно-бойницу. Налитые кровью глаза отразили бледный свет долгого и такого совсем не летнего летнего вечера.
— Пейдара, э-э-э, четыре, нет, четыре с половиной года назад застрелили.
— Брата нашего хозяина? Застрелили?
— Несчастный случай на охоте.
Он прочел вопрос на моем лице и пробурчал:
— Vacca Madonna, — качнув своей грушевидной головой, он стряхнул с себя задумчивость и кивнул с внезапным лукавством в сторону бутылки, которую хозяин оставил на столе, и, так как я не понимал, он закивал сильнее, уже без лукавства, и я исполнил его желание, налил ему полную рюмку.
— Salute, Черно-Белый.
Точным движением он направил рюмку под космы усов, опрокинул ее и довольно проурчал, нервно отгоняя от лица муху, которой вовсе не было.
Из кухни слышалось цоканье деревянных башмаков, стук сковородок и тарелок. Глухо доносились голоса хозяев, обменивавшихся односложными фразами. Чинно восседала перед нами свора — олицетворенное ожидание. Я пригубил ликер.
— Н-н-да, что вы спросили? Много ли у меня клиентов?
— Нет, этого я не спрашивал, — улыбнулся я. — А у вас их много?
— Известен ли вам пивоваренный завод «Альпетта» в Целе-рине? Н-н-да, я был там юрисконсультом еще… еще полгода назад. — Он тряхнул рукой. — Теперь они оплачивают услуги молодого юриста. Адвоката Тардюзера.
— Родственника курортного врача?
— Так точно. Двоюродного брата Помпеуса.
— Доктора Тардюзера зовут Помпеус? Какое-то архаичное имя.
— Так точно, именно так зовут сего достойного человека.
В его студенисто-застывших глазах отразились блеклые сумерки, едва отличавшиеся от уныло-вечернего мрака. И опять у меня с языка готов был сорваться вопрос. Но он опять остался невысказанным, вместо того я спросил:
— А тот господин… с восхитительной бородой, он еще обратился к вам, эта ходячая реклама средства для ращения волос?
Он убрал пальцы с подбородка.
— Царли Цуан.
— Цуан, да. Тоже ваш клиент?
— Мм-хм. Ну и ори-оригинальное же злосчастье, хнг-хнг, выискал он себе, этот Царли. Вам стоит рассказ о том написать, Черно-Белый. Под названием, хум-рум, под названием «Веселый гад».
— Как, простите? Ве-се-лый гад?
Воспаленные слезящиеся глаза хитро подмигнули. Он фыркнул в космы своих усов:
— Мм! Именно так. Стало быть, слушайте, хм… однокашник… — Он стал озабоченно извлекать из карманов пиджака всевозможные предметы: пачку сигарет, огрызок карандаша, пузырек с лекарством, пипетку, завернутую в мятый носовой платок. — Стало быть, слушайте, филистер… — Оп сунул пипетку в пузырек, набрал в нее лекарство, привычным движением оттянул одно нижнее веко, затем другое и накапал в глаза. — Стало быть, слушайте… — Зажмурившись, он на ощупь нашел платок, приложил его легонько к глазам и, осторожно приоткрыв веки, убрал пузырек и пипетку. — Я… э… не нарушу профессиональной тайны, если расскажу вам, какое злосчастье выпало этому… — он запнулся, застыл на мгновенье, словно забыв, что хотел сказать, — этому, — он вяло прищелкнул, — э, Царли Цуану на долю. Да, всем известное злосчастье. Стало быть, слушайте внимательно.
Адвокат перевернул пачку сигарет, низко склонившись над пей, принялся покрывать ее каракулями с помощью карандашного огрызка, при этом довольно связно — хотя часто прерывая сам себя, застывая, беззвучно фыркая, ворчливо покашливая, — рассказал, как самые «богатые владельцы отелей в округе», Салюверы, передали хозяину типографии Цуану заказ на изготовление двадцати тысяч новогодних поздравительных открыток. Таков уж был у Салюверов обычай, к концу года они, справляясь по своим книгам регистраций, рассылали тысячи новогодних приветов «высшему свету» во всем мире, и к тому же на великолепнейшей бумаге, сорт которой рассказчик, уже клевавший носом, с трудом вспомнил.
— Японская! — объявил он наконец, с триумфом воздев кверху карандаш. — На японской бумаге!
Де Колана подвинул ко мне пачку сигарет. Мне не без труда удалось расшифровать дрожащие каракули.
MEJORES AUGURIOS DE FELIZ NAVIDAD Y PROSPERO
ANO NUEVO
MERRY CHRISTMAS AND A HAPPY NEW YEAR
JOYEUX NOËL ET UNE BONNE ANNÉ
СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА И ВЕСЕЛОГО НОВОГО
1938 ГОДА
ЖЕЛАЕМ ВАМ
ОТЕЛИ САЛЮВЕР
МОНТРЁ — КРАН-СЮР-СЬЕРР — ШУЛЬС-ТАРАСП — САНКТ-МОРИЦ — МАЛОЙЯ
— Веселого Нового года — тысяча девятьсот тридцать восьмого, — прочел я. — В самом деле. А вы отдаете себе отчет, уважаемый, что мы стоим на пороге второй мировой войны?
— Мрм, — пробурчал он, невозмутимо продолжая свой рассказ.
В ноябре младшая дочь Цуана схватила воспаление легких. Долгое время перепуганный насмерть отец в отчаянии рвал на себе бороду и не ахти как следил за делами в типографии. И вот, когда заказ был готов к отправке, Цуан сделал пренеприятнейшее открытие. В текст вкралась роковая опечатка. На двадцати тысячах открыток из дорогой японской бумаги можно было прочесть: «… веселого Нового гада!..»
— Трагическая история, — пробормотал я. — Ну и как?
— Как? Разумеется, хозяева отеля отказались принять у Цуана партию открыток. Цуан из себя выходил, подал в суд на своего наборщика, обвинил его в акте мести: тот-де сознательно сделал опечатку, мстя за нагоняй, полученный от переутомленного хозяина. Жалоба, однако, была отклонена на том основании, что злой умысел обвиняемого доказать невозможно. Скорее истец пренебрег своими обязанностями и не проверил работу. Из-за этой истории Цуан попал в трудное положение.
— Да он вывернется, этот Царли Цуан с его новым гадом, хнг, хнг… Не поседеет от огорчения, чертовски было б жаль его роскошной черной бороды, — заключил адвокат.
Заслонка взлетела вверх. Из окошечка на подставку выехала колоссальная сковорода, источающая благоухание жареной картошки, рядом появился двухлитровый графин: вино в нем мерцало темным пурпуром. Тотчас, раскачивая растопыренными руками, рукава рубашки он теперь засучил, притопал Клавадечер, он достал две тяжелые тарелки, два стакана толстого стекла, ножи и вилки с деревянными ручками и сунул все это нам под нос, словно желая сказать: нате вам! Затем метнул на стол сковороду, буркнув:
— Малюнс! — Перед нами была дымящаяся гора мелко нарезанного картофеля, плавающего в масле. Тут же на стол легла массивная доска, заваленная пупырчатыми копчеными колбасками, изящной салями, тончайше нарезанными, прозрачно-розовыми ломтиками ветчины. После чего на стол шлепнулись две плетеные булки, напоминающие ноги в гипсовых повязках. И наконец хозяин наполнил наши стаканы мерцающим пурпурным вельтлинским, плюхнул графин на стол, упер рыжеватые руки в бока и, выпятив подбородок, словно приказал: ешьте!
