Довод супруга показался ей не очень-то убедительным. Начавшаяся перебранка кончилась рыданиями Александры Львовны. Глядя на мать, заревели и дочки. Волынский с досады сел на коня и уехал к псарям посмотреть на своих борзых. К вечеру вернулся, посмотрел на толстенную супругу, и сердце его сжалось от неприятной тоски. Но что поделаешь, пришлось играть роль соскучившегося мужа, чтобы отогнать возникшие подозрения о его супружеской неверности.
Через несколько дней, возвращаясь из деревни, куда подался на неделю, а вернулся на третий день, дабы четыре дня провести с Юленькой в её доме. Волынский оставил коня с коляской у псарей, а сам пробрался к возлюбленной. Юленька, истосковавшись по милому, на шею ему бросилась. А Евдокия Ивановна сразу же и ляпнула:
— Не взыщи, кормилец наш, но должна я сказать, что Юленька третий месяц как беременна.
Волынский вздрогнул, словно облитый холодной водой из ушата.
— Как так? Признаться, не ожидал. — Посмотрел на Юлию, на её мать, рассудил холодно и здраво, словно речь шла о лошади или корове. — Живота покуда не видно, так что всё можно уладить…
Ночь провёл с ней, а на другой день явился домой и занялся её судьбой. Не мешкая, велел гайдукам привести иконописца Никифора Смирнова. Того отыскали в церкви и приволокли немедля. Волынский, посадив его перед собой, сказал с участием:
— Слышал от людей, что жениться на вдовьей дочери хочешь, да жила тонка, денег никак не соберёшь. Так ли?
— Да в общем-то… — согласился иконописец.
— Давай условимся: ты с меня портрет напишешь, а я тебе помогу свадьбу с твоей зазнобой сыграть?
— Охотно согласен, ваше высокопревосходительство! — обрадовался Никифор Смирнов.
Свадьба прошла не слишком шумно, но с музыкой и песнями, не хуже, чем у других людей. Невесту увезли в другой конец города, к жениху, там много раз прокричали горько, и в постель молодых уложили. А утром привезли Юленьку к её дому, ссадили вместе в пожитками на дороге, а ворота дёгтем измазали. Обыватели сбежались взглянуть на позор девицы. Гайдуки разогнали толпу, чтобы не собирались около губернаторского дома — жила-то Юлия через дорогу. А когда появился у её двора жених, в пьяном виде, с матерщиной отборной, Волынский приказал взять его и наказать кошками. Схватили гайдуки иконописца, раздели, бросили на скамью, привязали и давай хлестать плетью. Волынский стоял рядом, спрашивая после каждой очередной плети:
— За что опозорил девицу, богомаз?!
— Порченой оказалась!.. — корчась от боли, выл Никифор.
— Врёшь, нетопырь, ты раньше её совратил, а теперь на посмешище выставил. Сознавайся, не то до смерти забью!
И приклеивались мокрые от крови плети к спине иконописца до тех пор, пока не оговорил он самого себя. Поклялся Никифор снова взять к себе жёнушку. И взял бы, да возмутилась родня, выходила избитого кое-как, посадила в телегу и — прочь долой из Казани. Осталась Юлия при своей мамаше и стала жить как раньше. Прошёл ещё месяц — вовсе исчезла Юленька, чтобы не показывать свою беременность на людях. Как-то ночью отвезли её гайдуки в соседнюю деревню, к помещику Писемскому, поселили к знахарке. Старуха взялась «лечить» молодую деву и добилась выкидыша. Через полгода Юлия возвратилась в город. Была девицей — стала матёрой львицей. Платье на ней французское, зелёное, до самых пят. Прошлась мимо губернаторского дома — Александру Львовну всполошила.
— Явилась, змея подколодная! — прошипела губернаторша, давно уже уверившись в том, что обрюхатил её Артемий Петрович. Но всё же были сомнения: «А может, не он?» Решила проверить. Кликнула прислугу:
— Возьми-ка, Аглая, в чулане панталоны этой развратницы, да верни ей. Посмотрим… Коли возьмёт, значит, сомнений более никаких у меня не будет.
Аглая выбежала на улицу, догнала Юленьку. Та, увидев свои портки, смекнула, в чём дело и, чтобы ещё больнее обжечь сердце губернаторши, бережно свернула их, пожав недоуменно плечами:
— А я — то всё думала, где же мои пантолончики затерялись? Спасибо, что нашли и отдали. — И уплыла павой…
На ночь Александра Львовна заперлась в другой комнате, к мужу не вышла. Волынский постучался, и, не услышав ответа, пригрозил:
— Баба с телеги — кобыле легче. Один-то, без тебя, я на край света ускачу!
С этой ночи их семейная жизнь расстроилась окончательно. Артемий Петрович не обращал внимания на жену, а она, сталкиваясь с ним нечаянно, вздёргивала брезгливо плечами и высоко вскидывала голову. Давалось ей это нелегко. Постепенно Александра Львовна начала худеть: плечи опустились и щёки обвисли, кашель появился. Волынский, напротив, стал ещё деятельнее. В будни разъезжал с гайдуками по городу и учил уму-разуму горожан: собирал недоимки, объявлял наказания за провинность, карал воров на городской площади, зачитывал громкогласно губернаторские указы. В свободные дни чуть свет отправлялся за Волгу, на охоту. Свыклась Александра Львовна с распорядком мужа, перестала вовсе обращать на него внимание. А у него вновь неровно застучало сердце. Сказал он своему мажордому:
— Отвези Юлию к Писемскому, а я через день приеду.
Юлия томительно ожидала своего возлюбленного у окна. Вот он приехал, слез с коня, зашаркал в сенцах сапогами, вошёл в избу, руки вытянул, чтобы приласкать и прижать к сердцу свою голубушку. А она вздёрнула плечами и отвернулась:
— Не стыдно тебе, Артемий Петрович, держать меня, как собачонку на задворках? Дождёшься, что и я превращусь, как твоя супружница, в полудохлую бабёнку. Света белого не вижу, всё время думаю о тебе…
— Ну-ну, Юленька, только без капризов. — Он об нял её, повернул лицом к себе и прижался в горячем поцелуе. Оторвавшись, воскликнул озорно: — А ты у меня ещё слаще стала после замужества!
— Да уж, — потупилась Юленька, — Чуть было на тот свет не отправил.
— Ушла бы ты на тот свет, и там я тебя бы разыскал! — Волынский сел на кровать, вытянул ногу: — Сними-ка сапог…
С этого дня встречи их возобновились. С охоты он всякий раз заезжал к ней. И Писемского стал боготворить… Как-то раз, возвращаясь с охоты, проезжал Волынский мимо двух чахлых деревенек. Поля возле них лежали не возделанными, лишь шелестел на ветру дикий бурьян. Заехал губернатор к Писемскому, поинтересовался:
— А чьи это неухоженные деревеньки, травой заросшие, или у них хозяина нет?
— Есть хозяева, как же! — отвечал Андрей Писемский. — Деревеньки принадлежат Семизерной пустыни, монахам-бездельникам…
— Из-за таких-то бездельников и живёт в нищете Русь, — рассудил губернатор. — Земли пустуют, видно, нужен им другой хозяин… Взял бы ты деревеньки Семизерные себе, а я указ по сему случаю издам и оглашу… Проку мне от этого большого не будет. Но если твоё благородие иной раз и поднесёт что-либо за мою услугу — буду признателен…
Под Рождество губернаторские псари вернулись с охоты, везя в клетках двух больших и четырёх малых волков. Сбежались обыватели, оцепили городской сад красными флажками. Выпустили волков, натравили на них борзых, пошла отчаянная свара. Волков перестреляли, но сад так изувечили, гоняясь за серыми, что и не узнать. Городской магистрат представил губернатору обвинительное письмо. Волынский порвал его и настрочил собственноручно указ о передаче старого сада «дочери жены умершего её супруга, бывшего капитала, а затем купца Ивана Микляева». А если просто, то старый сад был отдан любовнице губернатора…
Каспийский перешеек от Святого Креста до самого Решта со смертью Петра Великого начал хиреть. Никому не стало дела до каких-то далёких персидских провинций. Царский двор со всеми его министрами и вельможами суетился вокруг императрицы: всякий искал свои выгоды, а главенствующая верхушка, бывшие соратники Петра. Первого, всячески старались сохранить своё верховенство. Чуть больше года минуло со дня, как Екатерина Первая воцарилась на российском Престоле, но вот уже «правительствующий» сенат стал называться лишь «высоким», образовался Верховный тайный совет. Заговорила Россия о Меншикове, и слухи поползли, долетая не только до воинских гарнизонов на Каспии, но и до калмыцких улусов и туркменских аулов на Маныче и Калаусе. Берек-хан, три зимы проведший в почтовых разъездах — от Кумы до Святого Креста и обратно, — многое узнал от русских офицеров. Сначала с таинственным предупреждением чтобы не болтали где не следует, рассказал джигитам, будто князь Меншиков сватает свою дочь за внука умершего государя. «В родство с царицей войдёт — Всю Россию к своим рукам приберёт». Джигиты, слушая хана, спрашивали: «Хорошо это или плохо?» Берек Третий отвечал: «Князь Меншиков лучшим другом Петру Великому был, а Пётр жаловал туркмен своей грамотой. Друг царя не забудет о туркменах». Прошло ещё немного времени, и Берек-хан вновь предостерёг джигитов: «Держите языки за зубами: царица Екатерина умерла, князь Меншиков обвенчал свою дочь о внуком Петра Великого. Князя его враги изгнали из Петербурга и сделали внука российским государем». Джигиты вновь спросили: «Берек-хан, хорошо это или плохо?» — «Хай, недогадливые! Конечно, хорошо, новый государь Пётр Второй, говорят, на своего деда похож!» — рассудил Берек-хан.
