— Сорочку распоясать, государыня? — спросила сваха и, уже не пряча восторга, произнесла: — Какая же ты красивая, матушка! А тельце у тебя какое беленькое.
— Я войду к царю так.
Анастасия Романовна подождала, пока боярыни выйдут, а потом, простоволосая и необутая, в одной телогрее на плечах, явилась к Ивану.
Иван все так же сидел на краю постели. Робок сделался царь. Скрипнула неловко половица, предупреждая государя о возвращении Анастасии.
— Красивая ты девица, — просто высказался Иван. — Только телогрею с себя скинь, всю хочу зреть.
Анастасия сняла с себя телогрею и встала перед Иваном как есть, неприкрытая. Через прозрачную кожу на руках и ногах были видны синеватые вены, которые чертили замысловатые рисунки и несли разгоряченную кровь царицы к самому сердцу.
— Красота-то какая! — притронулся царь к ее плечам. — Вот создал Господь!
Иван Васильевич вспомнил, что на смотринах, когда вором глядел за раздеванием невест, Анастасия выглядела красивой, но сейчас царица была особенно прекрасна. Тогда очарование Анастасии от Ивана скрывал полумрак, сейчас же она стояла совсем близко. Ярко горели факелы, и он видел ее белое, без единой родинки тело; такими бывают только мраморные изваяния. Длинные волосы спадали на грудь, спину и едва не касались пят. Соски спелыми вишенками выделялись на матовой белизне, и рут Ивана сами собой потянулись к жениной груди.
Анастасия не противилась, она только прикрыла глаза, когда почувствовала, что царская длань приласкала ее грудь, потом хозяйски погрелась у нее на животе и неторопливо заскользила вниз. Вдруг ласки прекратились, Анастасия услышала взволнованный шепот Ивана.
— Рубашку я с себя сниму… А ты не дрожи… Не трону я так.
И снова, словно ожог, — горячее прикосновение царя, только сейчас Анастасия чувствовала не только его руки, а всего: лицо, губы, живот, ноги. Царь с силой прижимал ее к себе и мял, ласкал ее сильное, не знавшее мужниной ласки тело. Анастасия поняла, что неизвестность, которая она так страшилась, не так уж и неприятна.
А царь, утомленный желанием, оторвал ее от пола и понес в постели.
— Ты только не бойся ничего, Настенька, поначалу всем больно бывает, а потом благодать наступить должна. Перетерпеть надобно. Ты только слушай меня и делай так, как я велю. На вот тебе в руки ожерелье… яхонтовое оно. Если больно станет, так ты сжимай его покрепче, боль и угаснет.
Царь навалился на Анастасию всем своим огромным телом. Вопреки воле она напряглась и почувствовала боль, которая пронизывала все ее тело. А царь все уговаривал, шепча ласковые слова:
— Ты только потерпи, родимая, потерпи… Пройдет все. Познать я тебя должен.
И когда наконец Иван изнемог и скатился на широкую постелю, Анастасия вдруг всхлипнула и прижалась к мужу щекой.
— Как сына родишь, так в твою честь собор выстрою, — пообещал государь.
Иван поднялся с постели, и Анастасия, не ведавшая ранее мужеского тела, смутилась несказанно. Царь подошел к окну и глянул во двор. Горящие поленницы освещали каждый угол, а под окнами, оберегая сон новобрачных, с саблей в руке разъезжал на аргамаке конюший Михаил Глинский.
Дворовые назойливо колотили в барабан, и о глухой звук забирался и в царские сени. Москва торжественно праздновала брачную ночь государя.
— Эй, постельничий! — громко позвал царь.
Дверь не распахнулась, а только слегка приоткрылась, и тревожный голос постельничего пробасил в полумрак:
— Чего царь-батюшка желает?
— Покличь ближнюю боярыню, пускай к царице идет.
Царь присел на постелю, надел на себя сорочку с петухами, вышитыми на груди, и повелел царице:
— Не лежи так… боярыня- сейчас придет… Сорочку тебе накинуть надобно.
Царь спрятался за занавеской, а из соседней комнаты уже раздавался голос ближней боярыни, которая нарочито громко возвещала о своем приходе:
— Вот я и пришла… Заждалась меня невестушка. С доброй вестью к вам иду, матушка поклон тебе шлет и о здоровьице твоем печется.
Вошли боярыни, поклонились государыне, и Анастасии Романовне сделалось неловко от чужого погляда. Ближняя боярыня, перед которой еще совсем недавно сгибала спину во время смотра, теперь согнулась сама, предстала перед Анастасией большим поклоном, слегка коснувшись пальцами ковра.
— Пойдем со мной, матушка, там и обмоемся, — повела она с собой царицу.
Замоченные сорочки, на которых осталась невинность царицы, лежали в тазу, и Анастасия Романовна вспомнила слова, сказанные Михаилом Глинским:
— Девичий стыд до порога, а там и забыла.
Но стыд остался и сжигал царицу изнутри: тело помнило прикосновение Ивана, его жадную неутомимую страсть. Анастасия чувствовала его всего, Иван по-прежнему находился внутри ее и топил своим телом в мягких перинах.
Ближняя боярыня смывала кровь с ног царицы и неустанно приговаривала:
— Какая же кожа у тебя, матушка Анастасия Романовна. Гладкая, словно шелк! Чистенькая, беленькая — ни одного пятнышка. А ведь у меня тоже когда-то такая кожа была. Эх, лебедушка ты наша! — И уже по-бабьи, оборотя к Анастасии Романовне лицо, спрашивала не без любопытства: — Больно ли было, государыня?
Анастасия помедлила мгновение, а потом призналась, как матери:
— Больно, боярыня.
— Я тебе, милая, травки одной дам. Попьешь этого настоя и враз про боль забудешь. Мне ее когда-то матушка моя покойница присоветовала, я ее и сейчас пью, когда живот стягивает.
Царевну обмыли, отерли полотенцем, укутали в халат, и боярыня, подтолкнув невесту к двери, сказала:
— Ступай к царю, матушка. Дожидается небось тебя сокол. А я с дружком государевым к маменьке твоей пойду. Скажем всему народу, что честная Анастасия Романовна перед Богом и царем.
Иван Васильевич после свадьбы присмирел. Разогнал приблудных девок, от которых становилось тесно в теремах дворца, совсем отвадился от медвежьей потехи и больше коротал времечко наедине с Анастасией.
Бояре меж собой тихо перешептывались в темных углах дворца:
— Царь-то от Настьки Захарьиной совсем не отходит. Ближние бояре говорят, что так и ходит в сенях царь без порток, а как желание приспело, то враз снова на Анастасию прыгает. Совсем примял ее, бедную!
— Старается царь, царство наследником укрепить хочет, — отвечали другие. — Вот увидите, и года не пройдет, как Настасья понесет. Гришка Захарьин тогда вообще нос выше крыш задерет. Еще и Думу надумает под себя примять.
— Не по силам ему с Шуйскими тягаться!
— А только и Шуйские ничего поделать не смогут, если царь сторону Захарьиных примет.
Боярам было странно наблюдать такую неожиданную перемену в царе, который еще вчера казался необузданным отроком. Выходит, на всякого коня есть своя узда! Сейчас если появлялся царь на людях, то был тих и ласков даже с истопчими. За десять дней, прошедших после свадьбы, он только дважды появлялся в боярской Думе, и то, посидев недолго, снова удалялся к себе в покои. Иван как будто потерял интерес к государственным делам в тихо налаживал свое семейное счастье. Поговаривали, что Анастасия любила песни, и Иван, стараясь угодить жене, созывал в свои покои лучших гусельников, которые рассказывали о подвигах богатырей. И ближе к вечеру караул, стоявший в дверях, частенько слышал красивый и высокий голос подпевающего царя. О его пристрастии петь знала вся Москва, И Иван не упускал случая, чтобы вместе с певчими не позабавить паству, пришедшую к службе.
Иван теперь отпускал от себя бояр, которые, как и полагалось, поутру приходили к нему на Верх с докладом, а еще для того, чтобы просто предстать перед царскими очами. А однажды вышел в Думу в белых портках и домашнем халате и, зло махнув рукой, пожаловался:
— Ну чего разгуделись, словно пчелы в улье! С царицы меня согнали. Идите к себе, нужда до вас настанет, так скороходов пришлю.
Бояре разошлись, все больше удивляясь перемене, произошедшей в государе. Справедливо рассуждали:
— Видать, добрая жена Ивану попалась, ежели так скоро нрав его могла усмирить.
Через неделю после замужества царица Анастасия выехала на богомолье.
В первый выезд царицу провожали три сотни стольников, кравчих и прочих дворян, которые ехали впереди царицыных саней, запряженных дюжиной лошадок; позади, оседлав коня по-мужски, царицу сопровождали мастерицы и сенные боярышни; и на колымагах ехали низовые царицы — кормилицы, верховые боярыни.
Поезд продвигался тихо, не было того грохота и звона, каким любил окружать свой выезд Иван Васильевич. Слышалось только похрапывание лошадей и их мерный топот о земную твердь.
Окна в карете царицы были завешены, и только оставалась едва заметная незашторенная полоска, через которую на город и людей посматривала Анастасия Романовна. Теперь она не принадлежала себе, а лицо ее, кроме мужа и верхних боярынь, да еще вот девок дворцовых, видеть не должен никто. И мужики, встречавшиеся на дороге, как можно ниже опускали голову, стараясь глубоким поклоном отвести от себя беду, понимая, что даже нечаянное лицезрение царицы может стоить каждому из них жизни.
