На это дело старший лейтенант мог и не ехать, не по чину ему заниматься такими мелочами, как изъятие сельской религиозной кликуши, но… захотелось вспомнить боевую молодость, тряхануть мракобесов! Любить надо свою работу, как любил ее товарищ Ленин! Вот был человечище!
– Поворачиваем, товарищ старший лейтенант! Теперь два километра, и мы на месте!
Узкая дорога пошла лесом, ветви деревьев иногда задевали крышу грузовика. Охрана в кузове встречала каждую ветку веселым смехом… молодежь! И ухабы им нипочем… впрочем, ухабами это назвать трудно, скорее – волнами. Вверх – вниз, вверх – вниз… опытный шофер притормаживал на спуске и давал газ на подъеме, получалось плавно… слишком плавно…
– Стой! – крикнул Изя Маузер, едва успев выпрыгнуть из кабины. Тошнота подступила внезапно, он ухватился за ствол березы, наклонился и весь свой завтрак выложил на землю.
– Укачало, товарищ старший лейтенант? – слышались из кузова участливые голоса вохры[145]. – Сухарика пожуйте ржаного… помогает.
Чекист утерся носовым платком, сухарик послушно взял и засунул в рот. Действительно, помогает… до окраины деревни доехали без приключений.
Тошно было на душе у председателя сельсовета Петра Аркадьевича Троицкого, так тошно, что не помог бы никакой сухарик. Сегодня заберут Блаженную, и никто на всем свете не поймет, что означает это событие для села, для людей, для него лично. Не одно поколение выросло рядом с Чудом, к Чуду привыкли, о нем говорили просто, без страха… знали, и все. Знали, что Блаженная может заглянуть в будущее, может вылечить от любой болезни, может сказать слово – и отступит беда. Не все к ней обращались, но даже партийным было легче жить от сознания, что Чудо рядом, только шаг сделай, один шаг! Партийные – они тоже люди…
Много лет назад маленького мальчика Петю вылечил камушек, один-единственный камушек, который передала его матери Блаженная… мать не знала, что делать с камушком, просто отдала его сыну, и все. Петя зажал подарок в кулачок, сунул под подушку и тут же крепко уснул, без боли и жара, первый раз за несколько дней!
Петр Аркадьевич тяжело вздохнул, припомнив ощущение надежной твердости камня в детском кулачке. Еще вспомнилось, как ходил благодарить Блаженную, как мама подтолкнула его под занавеску, которой была закрыта кроватка… и как потом, обижаясь на недоверчивые смешки, он рассказывал взрослым:
– Она не слепая, она же смотрит, и глазки открыты! Синие-синие, как небо!
Потом Петр узнал, что многие дети видели ее вот так – зрячей… Однажды он, став уже совсем большим парнем, шел ночью по лесу. Решил немного срезать, свернул на знакомую тропку – и неожиданно заблудился. Страшно стало: в лесах Мещеры полно волков, да и медведи не редкость. Уже и вой отдаленный почудился, отчего совсем плохо сделалось; уже и звезды, сквозь черноту сучьев мерцающие, стали казаться волчьими глазами… Вот тут-то первый раз в жизни и крикнул Петя два слова, которые в трудные минуты повторяли, шептали, стонали и орали все его односельчане:
– Блаженная, помоги!
Страх отступил, а над головой вдруг звонко запел соловей, которому было и не время, и не место. Птичка мелькала перед самым лицом, садилась на кусты и звала, вела за собой; вскоре тропинка под ногами стала широкой и удобной, послышался собачий лай, а между черными деревьями показались отдаленные огоньки окон родной деревни…
А позавчера они, сельские активисты, во главе с председателем сельсовета Троицким, приняли постановление просить органы НКВД изъять Блаженную. О том, что такая просьба со стороны селян весьма желательна, председателю усиленно намекали уже давно, чередуя намеки с угрозами. Неделю назад его вызвали в район и сказали прямо: больше тянуть нельзя. Или-или. Делать нечего – собрал актив, рассказал все как есть, проголосовали единогласно. Вся деревня потом вслед плевала…
Из леса выскочил зеленый грузовичок и бодро побежал через поле к деревне. На окраине начинался крутой подъем, который надо было одолевать с ходу, но шофер этого не знал и разогнался недостаточно. Машина замедлила ход, противно завизжала двигателем и встала, увязнув по брюхо в песке. Охранники попрыгали из кузова – выталкивать, а из кабины вылез маленький и тощий человечек в синих галифе, сверкающих сапогах и зеленой гимнастерке, на рукавах которой пламенели, издали бросаясь в глаза, красные звезды. На голове человечка чудом держалась огромная голубая фуражка с малиновым околышем… да. Крупный чин; может, даже из самой Москвы.
– Как мне найти председателя сельсовета, товарищ колхозник? – спросил офицер, отдуваясь после подъема.
– Я председатель, – уныло сказал Петр Аркадьевич.
– Троицкий Петр Аркадьевич? А я – старший лейтенант госбезопасности Маузер, будем действовать сообща. А что это за бумагу вы нам прислали, товарищ Троицкий?
– Постановление… эта… сельсовета, значит.
– Как же так, товарищ? Вот это постановление, у меня с собой, послушайте: «Данная гражданка является вредным элементом в деревне, она своей святостью сильно влияет на темную массу. Ввиду этого задерживается ход коллективизации…»[146]. Как это понимать? Получается, что она действительно святая? И чудеса творит?
– Творит. Ох и творит… не остановится никак.
– Наша задача, товарищ Троицкий, объяснить и наглядно показать «темной массе», что никаких чудес и никаких святых не бывает. Я вот своими руками вскрыл десятки так называемых мощей – и ничего, жив и здоров, как видите.
– Вижу…
– Ну так и перепишите свое постановление!
– Опять актив собирать… не получится. Запил сильно.
– Кто?
– Эта… кворум.
– Да, товарищ Троицкий, много еще пережитков проклятого прошлого нам мешают! Пьянство – еще не самое страшное. Ага! Вот и машину вытащили. Далеко отсюда до места расположения… э… объекта?
– Рядом совсем. Вон, дуб виден… там.
– Что же, пройдем пешком, авто следом поедет. А постановление вы, все же, перепишите, нехорошо получается.
– Тудыльча…
– Простите, не понял.
– Эта… скоро, значит. Как только кворум протрезвеет, так и сразу.
Грузовичок обогнал их: шоферу, видимо, подсказали, куда ехать. Старший лейтенант выругался, глотнув пыли, но сердиться не стал: понимал, что песочные ловушки надо преодолевать на скорости. Вдруг из облака пыли проступило видение, от которого чекиста замутило, еще хуже, чем от лесной дороги.
– Не может быть… этого не может быть, – прошептал Маузер и даже на шаг отступил назад.
Существо, родившееся из пылевого облака, было проклятьем всей служебной и личной жизни чекиста Маузера, его ночным кошмаром, его неизбывным горем! Старший майор[147] госбезопасности Клим Собакин был бы весьма удивлен, узнав, какие эмоции вызывает у человека, которого считал своим старым другом и соратником…
…Они познакомились еще в двадцатом, когда Маузера прислали комиссаром в отдельный отряд ЧОНа[148] к бесшабашному и вечно пьяному Климу Собакину – дисциплину подтягивать и генеральную линию партии обеспечивать.
С первой же встречи Клим почему-то решил, что его комиссар – «свой в доску», «настоящий мужик», «другая», «братишка» и «кореш», и поэтому просто обязан в огромном количестве поглощать зловонный, омерзительный самогон. Жалкие попытки комиссара держаться официально воспринимались Климом как остроумная шутка и заканчивались всегда одинаково: каскадом дружеских тычков, шлепков и затрещин. Если учесть, что кулаки у Собакина были размером с комиссарскую голову, а рост и стать – поистине богатырские, легко понять, почему Маузер соглашался, в конце концов, «выпить капельку».
– Ха-ха-ха! – грохотал Клим Собакин. – Знаем мы твою капельку! Ща стаканищу засосешь!
Облапливал за плечи несчастного комиссара и тащил к столу, на котором, посреди тарелок с огурцами и некошерным салом покоилась огромная бутыль с мутной жидкостью, от одного вида которой начинались спазмы в желудке и боли в печени. Если при этой сцене присутствовал еще кто-то, Клим объяснял с суровой дружеской нежностью:
– Это же Гадыч, корешок мой… мировой мужик!
Миновали грозные годы, ушли в прошлое лихие налеты на монастыри, но возможность встретить в коридорах Лубянки «старого друга» по-прежнему повергала чекиста Маузера в ужас, и не без основания. В каждый свой приезд в Москву, подходя к уродливому гранитному сундуку ВЧК – ГПУ – НКВД Изя шептал, как заклинание:
– Только бы не Клим, только бы не Клим…
Заклинания не помогали: Клим его как сердцем чувствовал и тишину грозного учреждения в клочья рвал восторженный рев:
– Ты где пропадал, скотина?! (По плечу – хлоп!) Чтоб ты сдох, свинья! (По другому – хрясь!) Сдавай скорее свои бумажки, и – ко мне! (Кулаком – в пузо!)
И пусть генеральский чин позволял Собакину заменить самогон дорогим коньяком, объем «стаканищ» по-прежнему был убийственным…
