— Схватили меня по приказу епископа черноризцы, кинули в поруб и посадили на цепь с ведома тысяцкого, а князь Игорь, думаю, и не ведает про это…
— И за тебя, человече, замолвлю слово…
— Не нужно, княгиня, — выступил вдруг на середину поруба князь Игорь. — Я всё слышал…
— Тем лучше, ладонько… Так ты, значит, выпустишь этих людей? Чтобы не болело моё сердце от мысли, что в нескольких шагах от меня, под помостом моей хоромины тяжко мучаются эти безвинные, — сказала Ярославна, не проявляя удивления от того, что князь, как оказалось, слышал их разговор. — Во имя богов наших, нынешних и прежних…
— Этого старого, Будила, я отпущу сразу, — ответил князь, окинув взглядом костлявую взлохмаченную фигуру смерда. — Я ничего о нём не знал и отругаю Рагуила за самоуправство. А Ждана посадил я и посадил не за то, что он спас любимую от смерти, а за длинный язык, за то, что оставил войско, не предупредив об этом князя, за то, что оговорил меня перед Святославом…
Ждану хотелось крикнуть, что не оговаривал он, что рассказал Святославу только то, что сам видел собственными глазами, но, перехватив предостерегающий взгляд княгини, сжал зубы и не промолвил ни слова.
Ярославна прильнула к Игорю и тихо, доверчиво, словно делилась какой-то тайной, зашептала:
— Княже, я не вижу в поступках твоего конюшего измены или какого-то злого умысла против тебя. Должен же он как-то объяснить Святославу, когда и кем была ранена Любава. Да и правда — тайну не утаишь! Про Глебов слух и так быстро разнёсся по всем княжествам, как Игорь покарал Владимира. И покарал справедливо — за то, что тот первым напал на твои земли. И если Святослав будет справедливым, то должен обвинять прежде всего Владимира… Так при чём же тут твой конюший? В чём его вина? Что поехал, не предупредив тебя? Что рассказал Святославу про Глебов? Но подумай: если бы я была поранена, разве ты не умчался бы со мной, никого не спросив, туда, где меня могли бы спасти? Или выдумывал бы место и обстоятельства моего ранения? Должно быть, нет. Ты, ладонько мой, поступил бы точно так, как и твой конюший… Так отпусти его. Ради справедливости. Ради сироты Любавы и её любви к этому юноше! Прошу тебя, ладонько мой!
Она смотрела на князя снизу вверх, и в её ясных глазах, освещённых скупым лучиком света, пробивающегося в мрачное подземелье сквозь узкое оконце, блестели слезы.
В твёрдом, суровом лице Игоря что-то дрогнуло, оно смягчилось, просветлело, словно стало красивее и добрее…
— Разве можно тебе отказать, Ярославна? У тебя доброе сердце, способное не только распахнуть утлую дверь этого поруба, но и пробить каменные стены, растопить лёд очерствелых в боях и походах княжеских сердец… Я отпускаю их обоих! Пускай идут!.. И успокойся, отныне этот поруб будет пустовать, чтобы не тревожил тебя мыслью о том, что поблизости от твоей хоромины страдают люди… Для злодеев я найду другое место! — И он крикнул гридням: — Расковать этих людей! Отныне они свободны и могут идти куда захотят! А этому отроку отдайте его коня и оружие…
Сердце Ждана застучало, забухало, едва не вырываясь из груди. Он свободен! Сегодня же, не мешкая ни минуты, он отправится в Киев, где ждёт его Любава! Какое счастье! Какая радость! Дышать воздухом свободы, смотреть на золотой круг солнца, на зелёные всходы полей, на голубое небо, на светлые воды рек и озёр, сесть на коня и мчаться с ветром наперегонки куда захочешь — разве это не самое большое счастье?! Его не оценит только тот, кто не сидел на цепи в сырой тёмной яме, кто не изнывал от мысли, что навек похоронен в ней, кто утратил последнюю надежду…
От радости ему хотелось целовать княгине руки, он готов был простить князю его несправедливость, но из пересохшего горла вырывались лишь два слова:
— Спасибо, княгиня! Спасибо княже! Спасибо княгиня! Спасибо княже!..
Зато Будило высказал свои чувства более пылко. Он дотянулся до руки Игоря и, погладив заскорузлыми пальцами парчовый рукав князя, произнёс:
— Княже, сокол наш придеснянский! Чтобы твоей княгине, нашей спасительнице, печаль никогда не касалась ясного лица, чтоб глаза её не застилались горькими слезами, я в опасную минуту своею грудью заслоню её и тебя! Я призову всех моих богов на помощь, всех моих пращуров и прапращуров, чтоб выручили тебя из беды великой в час смертный, лютый! Только покличь, княже, солнце ты наше ясное! Ты только кликни!
Он вдруг расправил плечи, выпрямился, едва не касаясь головой потолка, высокий, сильный, лохматый, счастливыми глазами взглянул на Ярославну, с нескрываемым удивлением слушающую его проникновенные слова, сильно рванул цепь, да так, что она задребезжала, зазвенела, и радостно прикрикнул на гридней:
— Да поскорей сбивайте, молодцы, с меня эти железяки, чтоб они пропали, очень уж не терпится мне выйти из этой ямы да поклониться и Яриле, и Стрибогу, и полям, и лесам, и всему свету широкому!.. Поживей сбивайте, чтоб я не умер от радости в этой яме!..
И он ещё сильнее рванул цепь, и грохот от неё гулким эхом отразился от влажного потолка затхлого подземелья, покатился по широкому подворью…
1
В Киев Ждан прибыл очень вовремя: на следующее утро Самуил отправлялся в Половецкую землю.
— Ждан, тебя сам Бог посылает мне! — воскликнул купец, обнимая его. — Где ты пропадал? Нам же в дорогу пора! Да и Любава беспокоится за тебя… Пошли скорее к ней. Совсем измучилась бедняжка. Как только ты уехал, ослабла, да так, что едва выходили её сообща, а теперь сохнет по тебе… И чем ты её приворожил? Казалось бы, обыкновенный из себя парень…
Услыхав о тяжёлой болезни Любавы, Ждан заторопился.
— Идём поскорей, дядька Самуил!
Боярин Славута обрадовался юноше, как родному. Эти два молодых человека — Ждан и его суженая — в последнее время постепенно, но крепко вошли в его сердце и заняли в нём весьма заметное место.
Он открыл дверь в комнату Любавы, пропустил Ждана вперёд.
Любава сидела возле окна и вышивала. Но как она изменилась! Исхудала, побледнела, под глазами — тёмные тени, плечи заострились, а тонкие кисти рук на ярком весеннем солнце просто просвечивались.
— Любава! — тихонько окликнул её Ждан с порога.
— Жданко! — девушка вскочила со стульчика и покачнулась. Ноги ещё плохо слушались её. Ждан поддержал, посадил на кровать, сам сел рядом и тёплой рукой погладил девичьи косы.
Смотрел на неё с любовью и жалостью, чувствуя, что видит перед собою самое дорогое на свете существо, без которого этот свет был бы не мил ему.
Славута и Самуил переглянулись и прикрыли дверь, давая возможность молодым побыть наедине.
— Я думала, ты меня забыл, — сказала с лёгким укором в голосе девушка. — А мне было так тяжело, что и не знала, живу ли ещё или умираю. Уже и попа собрались звать, чтоб соборовал…
— Бедненькая моя! Я рвался к тебе, но никак не мог приехать. — Ждан не хотел рассказывать о своих мытарствах, чтобы не волновать Любаву. — Душа моя словно чувствовала, что тебе тяжело. И снова стану думать, так как завтра уезжаю с Самуилом в Половецкую землю…
— Опять уезжаешь?.. — голос Любавы дрогнул, тёмные глаза увлажнились.
— Но через месяц или два я возвращусь и уже навсегда буду с тобой. Мы поженимся и поедем ко мне на Сейм, в Вербовку. Построим там хатку и уже никогда не разлучимся.
Любава приникла к нему, склонила головку на грудь юноше. Но глаза оставались грустными.
— Не скоро мы поженимся, Жданко, — сказала печально.
— Почему?
— Разве можно? Ещё и двух месяцев не прошло, как убили дедусю… Должен год пройти — тогда разве… А раньше — никак…
— Я подожду сколько нужно… Но всё равно мы будем вместе… Вот только съезжу с Самуилом…
Они ещё долго шептались, мечтая о своём будущем, о совместной жизни. И казалась она им, как и всем молодым кажется, и нескончаемо долгой, и таинственной, и привлекательной. Ну и, конечно же, хотелось, чтобы она побыстрее стала счастливой… Их уже не волновали пережитые опасности, болезни, приключения, поскольку все их помыслы были в будущем, в том далёком грядущем времени, которое привлекает неизведанностью и самыми радужными надеждами…
Сквозь окно в комнату незаметно прокрались синие сумерки и только тогда Ждан спохватился. Наступает вечер, а ему предстоит собираться в дальнюю дорогу. Он последний раз нежно обнял девушку, попрощался, обещая скоро вернуться, и, удручённый предстоящей разлукой, направился к двери…
2
Залозный шлях начинался в Киеве и прежде соединял его с Тмутороканью, а после захвата её половцами — с Половецкой землёй. По правому берегу Днепра он пролегал до Заруба, где путники переправлялись вброд на другую сторону и шли, ехали на юго-восток уже по левому, низинному берегу, густо поросшему камышом, ольшаником, но более всего белой ивой, лозою. Потому и прозвали это шлях Залозным, то есть шляхом за лозами.
