Глава 11
В КИЕВЕ
Два всадника ехали впереди казачьей сотни по улицам Киева. Это были Палий и Семашко.
До того прекрасная картина открылась глазам, что Семашко невольно придержал коня. Чуть оседая на задние ноги, лошади тихим шагом спускались по Михайловскому склону. Семашко ни о чем не спрашивал, приложив руку ко лбу, он пытался считать купола церквей. Но их было так много, что он то и дело сбивался со счета, да к тому же купола терялись среди высоких зданий и деревьев.
— Успеешь насмотреться! Вот сейчас заедем и Балабухе, пообедаем, выспимся, а вечером походим по городу. Теперь я тебе все покажу. Мы дня три здесь пробудем.
— Я лучше сейчас поеду.
— С конем неудобно, да и дороги не знаешь, отдохнуть надо, Ты на себя посмотри: словно из скита вылез. Далась тебе, знать, та самая…
— Я ж вас просил, батько…
— Ну, не буду, хай ей чорт! А отдохнуть надо.
Семашко действительно выглядел изможденным. Болезнь долго держала его в постели. К тому же горевал он, что не смог пойти в поход с отцом в татарские степи.
С Палием ехала сотня казаков. Семашко хотел спросить отца, зачем с ними столько людей и какую он грамоту получил, но, хорошо зная, что отец, как обычно, скажет: «Увидишь», Удерживал свое любопытство.
Спустились на Подол. Полковник отправил казаков в Куреневку, а сам с Семашкой, Кодацким, Часныком и Зеленским поехал к купцу Балабухе. Семашко слышал, что Балабуха купец богатый, и теперь предполагал увидеть красивый дом с каменными воротами, подобный тем, какие им встречались на улицах. Но вместо этого они подъехали к чисто выбеленной хате под дранью, с большим многолетним садом за ней. Балабуха был купец широкой руки, а строить лучший дом отказывался. «На мой век хватит, — говорил он, — а там пусть дети строят». У него их было двое: дочь восемнадцати и сын тринадцати лет.
Купец гостеприимно открыл ворота и пригласил всех в горницу. На столе мгновенно появились миски с едой, большие пузатые кружки, медведики со старкой, вином, водкой.
Семашке было скучно за столом. Есть не хотелось, веселые рассказы Часныка он слыхал уже не раз, однако сразу выйти из-за стола не решился, боясь обидеть хозяина. Но вот общее внимание сосредоточилось на Балабухе и Кодацком, которые побились об заклад, кто кого перепьет. Семашко незаметно поднялся и вышел во двор. Прислонился к тыну, отделявшему двор от сада, и задумался. Совсем близко шумел город. Потом донеслась тихая песня, она все приближалась, росла. Зашуршали ветви яблони, и у перелаза показалась девушка. Семашко вначале не заметил ее, ему казалось, что песня долетает из города. Увидев Семашку, девушка оборвала песню на миг смутилась, но сразу же смелая искорка сверкнула в ее глазах:
— День добрый, казаче!
— День добрый.
— Это вы по Михайловскому ехали, я с горы видела?
— Мы.
— Чего здесь стоять, пойдем в хату. Вы до батьки?
— Уже был. Я в город собрался, да дороги не знаю.
— Я тоже в город. Можем вместе, если желаешь.
— С охотой, только шапку возьму.
Девушка весело засмеялась:
— Я тоже босая не пойду, обуюсь. Я быстро.
Она взбежала на крыльцо. Семашко посмотрел вслед светловолосой веселой красавице — она держалась просто и смело, не так, как сельские девушки.
В маленькой каморке, где казаки сложили одежду и сбрую, он надел шапку, снял голубой шелковый пояс и достал из мешка широкий серебряный, из той дорогой одежды, которую взял зачем-то с собою отец. Подумал немного и сменил шапку, а краем мешка вытер сапоги.
Девушку не пришлось долго ждать. Она простучала по крыльцу коваными красными сапожками и подошла к Семашке, поправляя рукава расшитой цветами сорочки.
— Куда мы пойдем? — спросила она.
— Не знаю. Я только второй раз в Киеве.
— Тогда пойдем на магистратский майдан, сегодня базарный день.
От перекрестка Спасской и Межигорской улиц им пришлось обходить толпы людей. У майдана пробиваться вперед стало и вовсе трудно. Галя ловко протискивалась среди людей, Семашко, боясь затеряться, спешил за ней. Его глаза то бегали по майдану, то беспокойно проверяли, не потерял ли он Галю. Они шли мимо лавок и рундуков. На огромных щитах красовались вывески с гербами торговцев и со странными знаками: лебедя, ключа. Купцы наперебой выхваляли свои сукна, бархаты, шелка. Звенели цимбалы, где-то играли два бандуриста. Прислонившись к рундуку, тянул песню пьяный запорожец. Он купил бочонок оковитой [14] и угощал всех подряд, кто проходил мимо. По базару слонялись греки, турки, армяне, цыгане, евреи, казаки, русские купцы, крестьяне, шляхтичи.
Тут же посреди базара звенели молотки кузнецов и жестянщиков.
Галя и Семашко пробрались к Братской площади, где рядом стояли шинки, остерии, [15] корчмы. Киев в те времена был центром торговли Левобережья с Правобережьем. В нем находился большой военный гарнизон, состоявший из русских солдат и реестровых казаков.
Семашко был рад, когда выбрались из этой сутолоки. Только тут он заметил, что держит руку Гали в своей руке. То ли он схватил ее, боясь затеряться, то ли она сама взяла его за руку — этого он не помнил, но сейчас покраснел и отпустил руку девушки.
На пути им часто встречались группы парубков и девчат, они здоровались с Галей; девушки исподтишка подмигивали одна другой, а парни с затаенной завистью поглядывали на Семашку, на его казацкую одежду и оружие.
Когда зазвонили к вечерне, Галя и Семашко зашли в старинный пятиугольный Успенский собор.
Снова все было не так, как в Фастове: разрисованные виноградной лозой и омелой стены, в тяжелых золоченых рамах иконы: Христос в крестьянской свитке, плачущая богородица, предтечи. Даже службу старенький иерей правил необычно. Показывая народу евангелие, он спрашивал: «Христос среди нас?» — и все отвечали: «Был, есть и будет». Семашко машинально повторял за всеми эти слова, а сам все время думал о другом, ощущая близость Гали.
Назад возвращались другой дорогой. У двора на колоде сидели Палий, Балабуха и другие казаки. Увидев Галю с Семашкой, они притихли и молча пропустили их. Но едва Семашко прошел несколько шагов, как Часнык что-то громко сказал и все разразились веселым смехом.
Семашко уже не осмелился взять Галю за руку, хотя всю дорогу только и ждал этого.
Весь вечер он думал о светловолосой девушке, все дневные впечатления связывались только с нею. Перед сном вспомнилась Леся, но уже как что-то далекое, расплывчатое, словно марево, бесследно исчезнувшее в глубинах легкого, спокойного сна.
Проснулся он от громкого разговора. На лавке лежал Палий, возле него, наклонившись, сидел Савва.
— Где они? — говорил Палий, потирая рукой широкую грудь.
— Тут, в мазепином доме с гетманским доверенным Проценко. По царевому велению привезли тысячу золотых. Можно будет несколько пушек купить. Привезли камку китайскую, меха лисьи хребтовые и горлатные меха.
— Знамена и бунчук — вот что главное. А мехами мы пользоваться не будем, продадим.
— Почему главное? — Зеленский, видимо, тоже не спал и вмешался в разговор.
— Как почему? Теперь у нас клейноды московские. Выходит, мы отныне московский полк. Вот и плату получили, как и все другие левобережцы.
— Проценко об этом и слушать не хочет. Говорит, будто ему сказано передать все тайком.
Палий потер рукой лоб, словно пытаясь разогнать морщины. Он о чем-то глубоко задумался.
— Мы тихо брать не будем, — хлопнул он Савву по колену. — Слышите, хлопцы?! Надо всем показать, от кого мы бунчук принимаем. После этого царю ничего не останется, как присоединить нас к своим полкам. Корней, езжай за казаками, а ты, Савва, принимай дары. Проценке ничего не говори…
Через час по Подолу ехала прибывшая с Палием сотня казаков, передний высоко держал над головой бунчук, за ним трепетали на ветру три знамени. Казаки били в тамбурины, привязанные между двух коней. После каждого возгласа «слава!» по команде Зеленского звонко трубили сурмы.
