Проехали по Набережной, по Почайной, по Александровской площади, мимо магистрата, по Николаевской и Константиновской улицам, через Житный торг и обратно. Удивленные жители открывали окна, выбегали за ворота. Возле коллегиума к казакам присоединились семинаристы и долго сопровождали сотню по улицам.
По сторонам бежали толпы детворы. Палий подхватил какого-то парнишку, посадил к себе в седло и ехал с ним, улыбающийся, счастливый не меньше, чем мальчонка, которому он дал в руки поводья. Когда сотня проезжала мимо дома Мазепы, в окне на втором этаже промелькнуло испуганное лицо Романа Проценко и сразу скрылось.
Улучив момент, Семашко отстал от сотни и поскакал во двор Балабухи. Галя сидела на завалинке. Увидев Семашку, она радостно улыбнулась.
— Галя, батько дома? — спросил он, хотя хорошо знал, что Балабухи нет.
На лицо Гали набежала легкая тень.
«Значит, не ко мне заехал», — подумала она и вслух ответила:
— Куда-то ушел.
Потом поднялась, собираясь итти в дом.
— Галя, я сейчас уезжаю. Через неделю опять тут буду. Приезжать?
Галя не ответила, перебирая в руках вышитый платочек.
— Дай мне хусточку, — попросил Семашко.
Галя подняла на него глаза:
— Хусточку так просто не дают.
— Тогда я сам возьму.
Галя спрятала руки за спину, но Семашко одной рукой крепко обхватил ее за стан, а другой выхватил платочек.
— Отдай!
Платочек уже был у него в руках, но Семашко продолжал крепко держать Галю.
— Пусти… Не надо. Мама увидят, — слабо противилась она.
Семашко разжал руки.
— Отдай, Семашко! — просила Галя. — Хустка тебе все равно не до сердца, да и вышита плохо.
— А если до сердца?
Галя выхватила хусточку и взбежала на крыльцо. В дверях обернулась к Семашке:
— Когда приедешь, я хорошую вышью… для тебя, — и убежала в хату.
Палий вернулся в Фастов довольный.
Наступила зима, тихая, без метелей и больших морозов. Жизнь в Фастове проходила размеренно, спокойно.
Свой полк Палий расквартировал на зиму в Иваньковской волости — в Мотовиловке, Поволочной и Котельной, в панских поместьях. Часть полка кормилась из «медовой дани», как сзывали ее сами крестьяне, охотно привозившие съестные припасы на содержание полка. Полковая рада обложила всех окрестных панов податью. Палий заставил платить даже панов, удравших на Волынь. Он задерживал их обозы, забирал товары, а панам посылал нечто вроде расписок — на право возврата товаров в случае выплаты панами подати.
К региментарию Дружкевичу потянулась шляхта с бесчисленными жалобами. Разгневанный Дружкевич не раз писал королю.
Зимой в Фастове несколько дней гостил минский воевода Завиша. Его принимали с почетом и уважением. В этом отношении у Палия были свои планы. Он все еще побаивался, что поляки могут объявить посполитое рушение [16] и послать против него, поэтому неплохо было иметь, в сейме хотя бы несколько голосов в свою пользу. С этой целью он переписывался с литовским гетманом Сапегой — тот имел влияние на короля — и крупным магнатом Франтишеком Замойским. Эти были убеждены в верности Палия и во всем винили задиристую мелкую шляхту, которая, дескать, сама восстанавливает против себя этого доброжелательного, хорошего полковника.
Зима подходила к концу. Чувствуя близкую гибель, она злилась, и в весенние месяцы над землей еще раз просвистели метели. Ветры швыряли в окна снег, наметали у тынов сугробы. Но в конце концов метели выбились из сил и умчались на север.
Дружкевич лютовал. Он злобно поглядывал на улицу, проклинал метели, ожидая весны. О! У региментария был определенный план. Нужны только терпение и спокойствие. Пусть не скоро, но он все же дождется.
И дождался.
Едва на холмах зачернела земля, как Палий снова пошел в поход на татар. На этот раз он шел с Лубенским, Полтавским и двумя охотными полками.
Возвращались из похода через два месяца. Каждый вел в поводу одного, а то и двух коней с полными тороками: в степях разбили Буджацкую орду, ходили под сильную крепость Кизыкермен, сожгли ее, и только дожди помешали пойти на Бендеры. Войско устало, к тому же много казаков погибло в битве с буджаками.
За полками ехали освобожденные из татарского плена невольники. Здесь были не только украинцы, но и русские, белорусы, поляки, грузины, черкесы. Некоторые возвращались с женами и детьми.
Как-то вечером, проходя по их табору, Палий подошел к одному из костров, чтобы раскурить погасшую люльку. На ковре сидела татарка с двумя детьми. Палий положил в люльку тлеющий уголек и хотел было уходить, но заметил невдалеке мужчину; он сидел лицом на восток, молитвенно подняв руки.
«Это не татарин», — подумал Палий и тихонько кашлянул. Мужчина повернул голову и застыл в испуге. Полковник сделал к нему несколько шагов, окинул его внимательным взглядом.
— Ты кто будешь? — негромко спросил он.
Татарка с детьми испуганно отползла в сторону, завесилась попоной, хотя Палий не обращал на нее никакого внимания.
— Ты кто будешь? — повторил он свой вопрос.
— Я?.. Не знаю… казак…
— Казак?
Палий властно распахнул одежду на груди мужчины. Да, креста на шее не было.
— Долго у татар пробыл?
— Шестнадцать лет.
— На Украину хочешь? Правду говори. Смотри мне в глаза.
— Хочу… давно в мыслях держу. — Человек упал на колени. — Пан полковник, не губите…
— Врешь, не хочешь ты на Украину, избасурманился. Да и жилось тебе, видать, там неплохо. Вишь, чекмень на тебе какой дорогой, верно, заморский.
Полковник прошел мимо человека, а тот продолжал стоять на коленях с поднятыми вверх, словно для намаза, руками. Палий вышел в степь и бродил там до тех пор, пока вечерний сумрак не упал на землю. На сердце было тяжело.
Утром, прежде чем выступить, он приказал собрать всех освобожденных. Никто из них не знал, зачем их собрали вместе, что они должны делать. С разных сторон в толпе слышались тревожные голоса, плач. Когда Палий подошел, толпа притихла. Только изредка какая-нибудь женщина шопотом успокаивала ребенка.
— Так вот, — начал Палий, — не знаю, как вас и называть… Единоверцы? Так нет же… Общество, громада — тоже не так… Пусть будет просто: люди. Хочу я вам слово молвить. Знаю, многие из вас долго жили среди татар, породнились с ними, кровь свою смешали, веру сменили. Землей родной они считают уже не Украину или, скажем, Кавказ, а Татарию. И думают, если с нами не пойдут, так мы их всех порубаем. Не собираюсь я вас силой вести в свои земли, силком святые кресты на шеи надевать. Кто хочет, идите обратно, никто вам ничего плохого чинить не будет. Харчей на дорогу дадим.
Несколько последних фраз Палий повторил по-татарски.
Толпа попрежнему молчала.
— Ну, чего же вы молчите? Я от имени всех казаков обещаю, что никто вас не тронет. Кто хочет вернуться, отходите в сторону, вот сюда, к балке. Только быстрее, не задерживайте нас.
Из первого ряда вышла татарка с ребенком на руках и отошла в сторону.
— Куда ты, подожди, — кинулся было за ней тонкоусый красивый грузин, видимо ее муж, но сразу остановился, протянув к ней руки. — Ты же говорила… ко мне, на Кавказ.
Татарка даже не оглянулась.
— Ну что ж, иди и ты, — сказал по-татарски Палий.
Грузин отрицательно покачал головой и вернулся в толпу.
Один за другим отходили в сторону освобожденные из плена, и вскоре их собралось человек восемьдесят. По приказу Палия им принесли несколько мешков сухарей и пшена, пригнали лошадей. К Палию подошел вчерашний знакомый, склонился в поклоне.
— Прощай, пан полковник. Прости…
— Езжай. Благодарить будешь аллаха. И другим скажи, чтоб ко мне не приходили благодарить… Уезжайте немедленно. Да только попробуйте татар на наш след навести! Кожу будем полосами сдирать и резаным конским волосом присыпать спины. Слышишь?!
