толпы, она действительно жестокая и направлена к погублению человеческого духа. Но есть власть добра и света, она прозрачна и видна отовсюду, хотя часто бывает не в силах помочь слабому. Но в ней отчетливо прозреваемо стремление к такой помощи, и уже это принимается людьми как благо. Впрочем, про все, что от власти, не скажешь. Есть и та, про которую говорил ты, о, сын мой. Да, бывает, она служит для унижения себе подобных. Но, может, необходимо такое унижение пускай и для немногих людей? Разве зло отступает само? Разве не надо, чтоб трепетало в страхе?..
— В страхе перед чем? Перед добром? Если перед ним, благословенным, тогда, конечно… я понимаю, да… Но ведь люди чаще изгоняют зло с помощью зла, причиняя мучения другому. Неужели они не ведают, о, владыка, что зло, соединяясь со злом, приводит к еще большему страданию?
Смятение пало на сердце Суддходане, он вдруг понял, все его попытки отъединить сына от жизни, тщетны, они были слабы и ничтожны в сравнении с мыслями, что волновали царевича. То, чего он боялся и с чем не хотел бы, чтобы встречался сын, это теперь уже не представлялось пугающим, там была жизнь, хотя и не сознаваемая как благо, тем не менее понятная, другое дело — мысли царевича, они пугали Суддходану, даже не они, сами по себе вроде бы уясняемые им, а та устремленность, что виделась за ними, сильная и настойчивая, уводящая царевича от всего, что окружало его. Сидхартха как бы отдалялся от отца. Ах, если бы можно было приостановить эту нарастающую отдаляемость! Но как?..
Суддходана все испробовал: от доброго назидательного слова до стремления оградить сына от уличных встреч, которые могли бы поколебать его, и — ничего не добился… Сидхартха не сделался обыкновенно беспечным молодым кшатрием, кому интересны лишь постоянно повторяемые физические упражнения и мысли о подвигах воинов, кому тянуло подражать.
Сидхартха не сделался похож на равных себе по рождению. Это расстраивало Суддходана, но он сознавал, что непохожесть не принижает царевича, а возвышает над людьми, как бы делает приближенным к чему-то святому, божественному. Но что из того, коль скоро возвышение сына, его живая соединенность с сущим предполагает близкое расставание с ним.
Он теперь стоял и смотрел на царевича и думал о нем, но не говорил, о чем думал, что-то в нем точно бы противилось, мешало выплеснуться чувствам. Впрочем, приходили и другие мысли, и они были светлые и ясные, успокаивающие. Те мысли возникали неожиданно и так же неожиданно исчезали. И, подчиняясь этому все сталкивающему со своего пути движению, Суддходана смотрел на царевича и поражался тому, сколь много в нем от матери — от дивной Майи, и глаза те же, и мягкие шелковистые волосы, и чуть приметные ямочки возле губ… Ах, можно ли перечислить все, что перенялось сыном и сделалось еще и поэтому дорого в нем! Но странно, иногда казалось, будто эти черты взяты Сидхартхой и у Майи-деви, приемной матери. И тогда покой разливался по телу, и он особенно ясно сознавал: эти две женщины, соединившиеся в сыне и горячо любимые им, Суддходаной, стали в его сознании одно целое и уж нельзя сказать, что случалось с Майей, а что с ее сестрой. Он начал думать, что Майя-деви вручена ему святой силой. Быть может, Майя, поднявшись на тридцать третье небо, умолила Богов дать ему в жены сестру ее?.. Майя-деви была для него еще и Майей. Говоря с женой, он точно бы обращался и к бывшей супруге и не всегда отличал одну от другой, впрочем, и не совершал таких попыток, словно бы боясь их, способных хотя бы нечаянно столкнуть с ровной и гладкой дороги. И что же тогда, опять волнения и тревоги, и та сердечная утесненность, что неизменно сопровождает их?..
Нет, он не хотел бы возвращения к прежнему. Чувство умиротворенности не желало меняться, хотя ровность и гладкость дороги, которой следовал, не казалась стойкой. Вдруг да и мнилось, что скоро придут с севера дикие горные племена, а вместе с ними страдания и муки людские. И тогда надо будет брать в руки меч и идти на врага и нести ему сокрушение и смерть. Да, и смерть… А он не стремился к этому, и тут был похож на сына, знал про свою похожесть, но знал он один, все же остальные, видя в нем силу и мужество, и не предполагали, сколь смутно бывает у него на сердце и как одиноко ему среди людей, жаждущих Победы.
Случалось, он спрашивал у себя: что есть жизнь, коль небытие, еще не обретшее иной формы, край ее?.. Он спрашивал и не умел найти ответа, что-то наваливалось на него, сдавливало, утесняло волю. Но и тогда на память приходил дивный образ цветущего лотоса. Чем же он был прежде? Цветком, взросшим в грязи пруда? Может, и так. Но неприютно ему по прошествии времени стало на илистом дне и он потянулся вверх, расталкивая мутные воды. И вот вырвался на простор, к свету, к солнцу, сияя нежной чашечкой.
Суддходана думал про лотос, и легче становилось, утесненность в груди отступала. Случалось, он говорил:
— Вот и жизнь как лотос… не угаснет и в самую трудную пору. И я, и все на земле подобно лотосу жаждем света… пьем теплый земной сок…
С утра в покоях у царевича побывали Арджуна и Ананда, старые друзья. Говорили про собственное понимание сущего, про то, что нужно отдалиться от жизни, чтобы познать ее, рассказывали о мудром Капиле, именем которого назван город, и кто, покинув людей, долго и упорно, истязая себя, искал истину, а она сделалась надобна не ему одному, всем людям. Капила нашел бы ее, да иссякли силы и погас разум. Друзья вспомнили мудрых Алару и Уддалаки, те полностью отрешились от мирской жизни и уединились, и тоже пытались найти истину, полагая себя сопричастными мировому духу. Сидхартха не знал этих мудрецов и хотел бы встретиться с ними. Он слушал со вниманием, а когда друзья замолчали, сказал с грустью:
— Нелегко овладеть учением философов, у каждого свой взгляд на мир, свое понимание пути к истине. Знакомишься с учением кого-то одного, и он видится мудрее всех, но проходит время, и мудрость кажется принадлежащей другому учению. — Царевич помедлил: — А не лучше ли быть свободным от любого учения, искать истину в себе, в душе?..
— Человек слаб, — возразил Арджуна. — И он не в состоянии
