Борис и Волгин, вынужденный прийти на помощь своему приятелю, на которого наседало человек десять грузин, оборонялись изо всех сил. Столы были перевернуты, звенела битая посуда, трещали стулья.
Волгин с Борисом удачно выскочили из зала, захлопнув дверь, и увидели спешивших к залу для новобрачных трех стражей правопорядка.
— Они там дерутся, — бросил находчивый Борис.
Они кинулись со всех ног прочь.
Борис спал в эту ночь вместе с Волгиным на одной кровати, побоявшись возвращаться домой, где его могли по наущению Николая Дюнзе застать стражи порядка.
— Зачем ты это сделал? — спросил Волгин, не понимавший, как такого прожженного человека, каковым являлся Борис, могли тронуть те простые обстоятельства, что его очередная подружка попытается найти счастье в замужестве.
— Я не знаю. Черт попутал!
Борис выскользнул из постели и вышел в коридор. Он волновался. Его преследовали странные мысли. Он ненавидел Аллочку, желая ей самых изощренных козней египетских, но в то же время ему хотелось увидеть ее, попросить прощения, чего с ним никогда не было. Он не любил щенячьих нежностей, полагая, что это удел слабовольных. У двери Аллочкиной комнаты прислушался. За дверью тихо говорили. Он постучал. Разговор смолк, но дверь не открыли. Он снова постучал, никакого результата. Затем Борис проделал то же, что и в прошлый раз: потопал ногами, как бы удаляясь от двери. Уж очень ему хотелось увидеть Аллочку. Дверь не открыли, но он твердо решил, что наверняка Аллочка находится дома. Это его немного успокоило: он вернулся к Волгину, с осторожностью прилег рядом с ним.
— Пришла? — спросил Волгин сонно, не открывая глаз.
— Не открыли, но я чувствую, что она там.
Рано утром Николай Дюнзе прислал гонцов передать письмо, в котором он обосновывал свое нежелание продолжать с Аллочкой отношения мужа и жены, хотя брак и зарегистрирован. Но так как им никто дверь комнаты, куда громко стучали, не открыл, письмо было оставлено на вахте.
Борис с Волгиным утром отправились в столовку и сели за столик. Было восемь часов утра. В столовой стояла тишина.
— Как чувствуешь себя? — спросил Волгин. — Ты, конечно, вчера переборщил. Тот верзила мог бы стулом голову проломить.
— Да, надолго они меня запомнят, я люблю драться в толпе. Лишь неожиданный удар стулом может остановить меня. Спасибо тебе. А кто, не помнишь, хотел меня стулом свалить?
— Зачем тебе?
— Я найду его и морду набью.
— Я его не запомнил. Смотрю, подкрадывался, такой черный, низкий, пузатый, со стулом, поднял, думаю, как ударит сзади тебя. Я хвать его по голове кулаком!
— Молодец, не растерялся. А наши «золотые» всегда уходят. Слушай, что я тебе скажу. Плевать мне на Аллочку, я ее ненавижу за предательство. Послушай, а что если все же сходить к ней и посмотреть, как она там себя чувствует, а?
— Жаль ее? — поинтересовался Волгин.
— Жаль. И знаешь, присутствует во мне мысль о вине, как будто я ее в чем-то обманул.
— Выходит, любишь, — сказал Волгин и засмеялся.
— Я не страдаю, я не женщина, чтоб страдать, я на жизнь реально смотрю, но вот от щемящего тоненького чувства не избавлюсь, пока не увижу ее. Клянусь! Понимаешь, я уже фактически в аспирантуре. Я человек не простой, не думай. Но есть маленькие шероховатости в жизни, которые бы надо устранить. Теперь время такое. Коммунизм же строим! Я не политик, политикой не занимаюсь. Боже упаси!
— Согласен. Но причем здесь Аллочка? — поинтересовался Волгин.
— А то, что мне предлагают вступить в партию, так как я уже фактически в аспирантуре. Понимаешь, политика мне не нужна. Там головы рубят, это же надо закладывать, предавать, по трупам идти, а я не хочу.
— И мне предложили, — вздохнул Волгин. — Я тоже в аспирантуру собираюсь.
— Послушай, раньше стремились, представь себе, получить дворянство, так сейчас стремятся стать кандидатами, членами партии, чтобы получить хоть какую-то видимость свободы, работу творческую. Возьми наш легион, который «золотой», все — кандидаты, два доктора наук.
Он громко засмеялся, но неожиданно осекся, и Волгин проследил за его взглядом. К раздаточной не шла, а шествовала неторопливо известная красавица общежития. Небольшого росточка, в шикарной пышной сборчатой черной юбке, в белых чулках, обворожительной импортной кроваво-красной кофте, с волосами, отдававшими смолью, расчесанными на ровный пробор, с белым точеным личиком, уже с утра напудренным и намазанным, синими глазами, белоснежной длинной шеей. Все в ней привлекало мужской глаз. И она это знала. И пользовалась. За ней всегда следовали подруги. Она вставала поздно, на лекции ходила редко, с преподавателями вела себя вольно и никого не боялась. Одним словом, Алиса Чередойло знала себе цену. Борис мигом расправил свою грудь. Чередойло с подругой присела за соседним столиком. Такие красавицы в общежитиях пользуются дурной славой, считается, что с такой женщиной переспал каждый в общежитии. Но в отношении Чередойло это были чистейшие выдумки. Она не такая простушка, как могло показаться с первого взгляда, и ее мужчины, ее поклонники, в общежитиях не жили и не завтракали манной кашей.
— Взять ее? — спросил молниеносно Борис.
— Не надо, — убавил его пыл Волгин. — Не трудись. Она другому отдана и будет век ему верна.
— А где же твоя Надюлька? — поинтересовался Борис.
— Она утром не ходит завтракать, готовит себе сама на кухне. Умница. Это тебе не Аллочка. Надюля себе цену знает, у нее режим, план жизни на пятьдесят пять лет вперед. Чур, не сглазить.
Они отправились одеваться, рассуждая о женщинах. На втором этаже Борис попросил пройти с ним до комнаты Аллы, постучали, но дверь не открыли, хотя слышно было, что в комнате говорили.
Тогда Борис написал большими буквами на листе бумаги: «Аллочка! Умоляю! Позвони мне. Я жду! Борис!». И подсунул лист под дверь. Лист тут же с той стороны взяли.
Заканчивалась последняя сессия, и наступало долгожданное лето, но Волгину было не до отдыха — впереди у него маячила дипломная защита со всеми перипетиями, трудностями, сложностями, нервотрепками. К тому же он намеревался защитить одновременно диплом и кандидатскую диссертацию. Он пропадал в библиотеках, Надю устроил на лето на работу в столовую — мыть посуду, чтобы осенью приодеть ее на заработанные деньги, а сам принимался за книги. Дрожайший ему подсказал удивительно правильную мысль: защита должна проходить в обычном порядке защиты дипломной работы, как всегда это делалось, а уж потом эту работу вынести на защиту кандидатской диссертации и там доказать, что цена кандидатской — настоящая докторская!
— Я поговорю с ректором, — сказал Дрожайший. — Все вещи должны исходить сверху, чтобы не подумали, что
