— А? — рассмеялся царь, глядя на недоуменное лицо мальчика. «Ну, возьми, — он протянул ребенку палец. Митька тут же потащил его в рот и стал жевать, блаженно жмурясь.
— Марья! — крикнул царь.
Марья Федоровна выглянула из опочивальни с детской рубашкой в руках.
— Есть он хочет, — усмехнулся Иван Васильевич.
Девушка оперлась о спинку кресла и нежно посмотрела на ребенка. Митька бросил палец, и, почувствовав запах матери, запросился к ней на руки.
Марья Федоровна приложила его к груди, расстегнув домашний сарафан. Царь взглянул на жену и чуть усмехнулся: «Кусается-то больно, зубы не лезут у него еще?».
— Да вот к весне должны, к Пасхе, — тихо сказала девушка. «Как раз полгодика ему будет».
— Ты вот что, — Иван Васильевич посмотрел на задремавшего Митьку, — поди, в колыбель его положи, там три мамки сидят, приглядят. И дверь на засов закрой.
Марья покраснела и едва слышно пробормотала: «Так вам же ехать надо, уж возок заложен».
— Потерпят, — сказал царь, удобно устраиваясь в кресле. Марья отнесла ребенка в опочивальню, и, опустив голову, встала перед мужем.
— Сарафан подыми свой, — приказал Иван Васильевич. Жена повиновалась.
Он оглядел девушку со всех сторон и сказал: «Как родила ты, так задница у тебя круглее стала, Марья. Надо тебе, как откормишь, опять понести, одного сына мало».
Иван Васильевич усадил жену на себя и улыбнулся, глядя на ее пылающие щеки. «Вот так и понесешь», — пробормотал он, закрыв глаза. Жена только тяжело, прерывисто дышала.
Отпустив ее, он встал, и, уже на пороге обернулся: «Вечером приду, пущай Митьку мамка сегодня ночью покормит, поняла?».
Марья только кивнула головой, оправляя сарафан.
Матвей удобно расположился в кабаке и велел принести себе горячего сбитня.
— Сбитень дома пей, — ядовито сказал целовальник, — сюда за вином приходят.
— А ты мне, мил человек, — лениво ответил Матвей, со значением взглянув на мужика, — капельку вина в оный налей, мы с тобой друзьями и расстанемся.
Целовальник недовольно пробормотал что-то, но вскоре принес горячий, дымящийся стакан.
— В Париже, небось, нет такого, — Матвей вдохнул запах имбиря, меда и шалфея. «Хорошо», — он отхлебнул и вдруг замер, — с улицы доносились крики и конское ржание.
— Царь едет! — просунул голову в дверь какой-то мальчишка.
Матвей побледнел, и, чуть подождав, отставив стакан, вышел в свежее, морозное московское утро.
Щербатый стоял на коленях у ворот церкви, завывая, тряся веригами.
— Благослови, святой отче, — наклонился к нему Матвей и шепнул: «Гляди в оба, как возок отъезжать будет, — сразу ко мне”.
Юродивый только прикрыл веки.
Матвей вернулся в кабак и, грея руки о еще теплое олово кружки, тихо прошептал: «Господи, ну что — войти мне туда прямо сейчас? То ж плоть и кровь моя, ровно как Митька. Ну не хотел я этого ребенка, не знал о нем, — так что это меняет? Ему ж убить ее — легче легкого.
Ну, нет, — он, было, поднялся, но опять сел, уронив голову в руки.
«Господи, — подумал он, — ну хоша ты вмешайся, ну пошли ему смерть, можешь же ты?
Истинно — грешен он перед тобой. А я не грешен? — вдруг, зло, сказал себе Матвей. «И живу до сих пор. Сказано же от Писания: «Ибо вечна милость его». Хоть дитя-то, убереги, Господи. Или мне, — Матвей на мгновение застыл, — выбирать придется?».
Он чуть не застонал вслух: «Знаешь ведь ты, как наказывать, Господи, знаешь, и больно бьешь — без промаха».
Он махнул рукой целовальнику и велел: «Водки мне принеси».
— Так бы сразу, — пробурчал тот.
— Ну здравствуй, Марья Владимировна, — царь прошелся по грязным, запустелым палатам.
«Да, хозяйка из тебя скверная, правильно твой муж делал, что учил тебя. Только вижу, плеть тебе на пользу не пошла».
Маша стояла, опустив голову, краснея, комкая в руках испачканный ручник.
— Смотрю, ты с приплодом на Москву явилась, — Иван Васильевич дернул головой в сторону лавки, где мирно спало золотоволосое дитя. «Парень али девка?».
— Девочка, — тихо сказала Маша. «Тоже Мария, как я».
— Девочка, — протянул государь. «И сколько ей годиков?».
— Два в январе было, — женщина вдруг вскинула голову.
— Видишь ли, племянница, — почти ласково сказал царь, — разное про меня известно. Но вот что дурак я — такого не скажешь. Ежели ты Магнусу покойнику что наплела — так он с пьяных глаз, конечно, и поверить тебе мог, не спорю. Только вот я давно на свете живу, и знаю, сколь долго бабы непраздны бывают. Чей ребенок? — царь занес руку и отвесил Маше тяжелую пощечину.
Та молчала, упрямо смотря в желто-зеленые глаза государя.
— Да, — сказал тот, доставая кинжал, — ты, конечно не бабка твоя, княгиня Ефросинья, упокой Господи душу ее. Та бы не сломалась, хоша бы, что я делал. А ты сломаешься, — Иван Васильевич одним резким, быстрым движением полоснул спящего ребенка по горлу.
— Нет! — закричала Маша и упала на колени. «Не надо, я все скажу, все!».
Девочка проснулась, и, ощупывая кровоточащую царапину, испуганно зарыдала.
— Пожалуйста, — сказала Маша, потянувшись к ней. «Пожалуйста, государь…»
— Кто отец? — безразлично спросил Иван Васильевич, пряча кинжал.
Маша, вытирая слезы со щек, что-то пробормотала.
— Ах вот как? — поднял бровь царь. «Ну, сбирай чадо, поехали. И кровь ей вытри, впрочем, она вон, видишь, успокоилась уже».
Женщина вдруг горько, отчаянно зарыдала.
— Ну, — велел царь, давая ее хорошего пинка под ребра, — что застыла-то? Вот же — уж в чем-чем, а в блядстве бабы Старицкие никогда замечены не были. А ты, — смотри-ка, — ровно и не дочь матери своей. Бери дитя, одевай его».
— А вещи, государь? — прошептала Маша.
Тот расхохотался. «Барахло твое оставь — там оно тебе не понадобится».
Юродивый, тяжело дыша, вбежал в кабак. Целовальник угрожающе приподнялся: «А ну вон пошел, тут чистая публика!».
Василий, не обращая внимания на него, наклонился к уху Матвея. «Куда?», — тот побледнел и оглянулся вокруг. «Коня мне, быстро! А, пропади все пропадом!».
Вельяминов выбежал на улицу, и, обнажив саблю, — народ попятился, — стащил с седла первого проезжавшего мимо боярского сынка.
— Что ж ты, сука! — заорал тот, барахтаясь в растоптанном, навозном снегу, так и не отпуская поводья. Матвей быстро рубанул ему по пальцам, — кровь брызнула яркой, дымящейся струей. Вельяминов вскочил в седло, и, наклонившись, прошептал парню: «А потому что коли Белый Сокол чего хочет — так он это берет, понял?»
Он пришпорил коня, и во весь опор понесся вниз, к Варварке.
— Белый Сокол! — пронеслось в толпе, сгрудившейся вокруг рыдающего парня. «Белый Сокол на Москве!».
Стрельцы, что стояли у ворот усадьбы, похватав оружие, было кинулись за конем, но всадник уже исчез за поворотом.
Щербатый, гремя веригами, оскальзываясь босыми ногами по снегу, побежал вслед за Матвеем.
— Марфа, ну, правда, я уже встать могу, — Петя зевнул и, перевернувшись на бок, поймал жену за руку. «Иди сюда».
Она отложила стопку одежды и присела на ложе. «Все равно, — озабоченно сказала жена, нахмурившись, — побыл бы ты еще в постели».
— Да я тут пятый день, — Петя обвел рукой разбросанные по ложу бумаги, книги и перо с чернильницей. «Гонцы уже забегались-то — с Воздвиженки на Варварку и обратно. Обещаю, на коня не сяду, никуда ездить не буду, по дому-то дай мне походить, с детьми позаниматься. Как мальчик? — Петя вдруг наклонился и прижался к животу Марфы.
«Толкается», — ласково сказал он. «Когда тебе срок?».
— Недели через две, — Марфа улыбнулась и вдруг строго сказала: «А ну не смей! Нельзя тебе этого, Петька!»
Муж убрал руку и пробормотал: «Да я бы тихо».
— Тихо у тебя никогда не получалось, — ядовито ответила Марфа, — даже во время оно, у костра, если помнишь.
— Еще, — велел он Марфе, которая только и могла, что положить ему голову на плечо и глубоко, часто дышать.
— Да сколько ж можно, — простонала она. «Я завтра в седло не сяду!».
— На руках тебя понесу, — усмехнулся муж. «Я тебя год не видел, Марфа, мне сейчас не ночь единая нужна, а неделю с тобой с ложа не вставать».
— Хорошо ложе, — пробормотала Марфа, оглядывая расстеленный на земле армяк.
— Как по мне, коли ты рядом, и это сойдет, — ответил Петя, ласково переворачивая ее на бок.
«Вот так», — прошептал он. «Вот так, Марфа, и так всегда будет, покуда живы мы».
— А завтра ночью тоже? — она застонала, вцепившись пальцами в его руку.
— Каждую, — шепнул Петя. «Каждую ночь, что мы вместе, слышишь?».
— Потом, — ласково сказала Марфа, целуя мужа. «Правда, Петька, нельзя тебе сейчас ни волноваться, и ничего другого нельзя. Вставать — вставай, пиши, считай, читай — это, пожалуйста».
Петя тут же вскочил с постели и стал одеваться. «Тише, тише, — велела Марфа, — не наклоняйся, я тебе помогу».
