— Батюшки покойного, — чуть помедлив, ответил мальчик.
— Преставился, значит, Петр Михайлович. Ну, вечная ему память, — царь перекрестился на купола Троицкой церкви.
— Ночью этой. Завтра на рассвете гроб его в Новые Холмогоры повезут, — ответил ребенок, и государь внезапно, опустив глаза, увидел за поясом Федора знакомую рукоять меча.
— Знаешь, что это за клинок-то? — спросил Иван Васильевич.
— Знаю, — ярко-голубые, с золотистыми искорками глаза взглянули на царя, — спокойно и уверенно, и Федор добавил: «То деда моего, Федора Васильевича, меч. Потом он у батюшки был, а теперь — у меня. А я его старшему сыну своему отдам».
На помосте установили жаровню и стали разжигать под ней огонь.
Марфа закрыла глаза и вдруг услышала шепот из соседнего возка: «Боярыня!».
— Не смотрите, Марья Федоровна, — устало сказала Вельяминова. «Он с той стороны, не видит вас. Просто отвернитесь, и все».
— Марфа Федоровна, — государыня наклонилась к ней, высунувшись в маленькое окошко: «Кто это?».
Вельяминова посмотрела на простой возок, что охраняли стрельцы. Лицо Маши Старицкой обрамлял черный апостольник, васильковые глаза распухли от слез. «Мама!» — донеслось откуда-то из глубины возка. Маша промычала что-то, и Марфа услышала плач дитяти:
— Мама! Не молчи!
— Это младшая сестра покойной жены Матвея Федоровича, вдовствующая герцогиня Голштинская, и дочь ее, — вздохнула Марфа.
На помосте начали читать царский указ. Марфа, слушая краем уха, нашла в толпе, окружавшей Ивана Васильевича, сына. Гнедой конь под ним, было, заплясал, но Федор удержал его твердой, уже не детской рукой.
«Сидит-то в седле как — точь-в-точь отец, — подумала Марфа. — Вроде большой уже на вид, женят таких парней, а все равно — ребенок. И как же его одного в Лондон отправлять? Ну, ничего, там Степан будет, Федосья, близнецы, — все легче Феде. А следующим летом и я уж приеду, с Лизой и двойняшками. Надо будет со Степаном поговорить, чтобы Полли он не забирал — не буду я девчонок разлучать. Сказать ей — скажем, но пусть уже с Марьей остается, под моим крылом».
Она перекрестилась — на помост втащили избитого в кровь, невысокого человека. Лицо, изуродованное, заплывшее, было опущено вниз, золотистая борода испачкана в рвоте.
— Марфа Федоровна, — раздался отчаянный шепот государыни. — Он прямо на меня смотрит!
— Тогда открывайте глаза, — жестко посоветовала Марфа.
Внизу кола была устроена короткая перекладина — чтобы тело не сползало вниз. Когда человек, не издавший ни единого звука, уже торчал на колу, палач одним движением меча, — толпа ахнула и отодвинулась, — взрезал ему живот, и, достав оттуда внутренности, быстро изжарил их.
Раскрыв рот человека, палач вырвал ему язык, и затолкал на его место кишки. Синеватые, дымящиеся на морозе, они свешивались вниз, чуть раскачиваемые легким ветром.
Палач размахнулся и сильным движением бросил остатки внутренностей поверх голов толпы. К ним тут же бросились бродячие псы.
— Знаешь ты, кто это, на колу? — спросил царь у Федора.
— Дядя мой, Матвей Федорович Вельяминов, — отчеканил мальчик. Рука, сжимавшая поводья коня, даже не дернулась.
Палач отрубил левую ногу и правую руку человека, и, вырвав ему пальцами глаза, снял с себя фартук.
Марфа услышала суету вкруг возка Маши Старицкой, и, бросив туда взгляд, поняла, что девушка упала в обморок.
— Марфа Федоровна! — шепнула ей государыня. — Может, он жив еще?
— Нет, — сказала Марфа, не открывая глаз от крови, залившей помост. — Не жив он, Марья Федоровна.
«Не жив», — повторила Вельяминова.
Рассвет едва окрасил купола Крестовоздвиженского монастыря в нежный, розоватый цвет, как к городской усадьбе Вельяминовых подъехал обоз. Марфа ждала его, ежась на пронзительном, еще ночном ветерке.
— Ворота откройте, — приказала она холопам. — И кладовую, где гроб стоит.
— Тяжелый, — сказал кто-то из ямщиков, привязывая гроб к саням, прикрывая его меховой полостью.
— Да, — безучастно сказала Марфа, и, поцеловав забитую крышку, вдохнув запах свежего дерева, шепнула: «Легкой тебе дороги».
Обоз уже почти скрылся в снежной, февральской дали, а женщина все стояла, провожая его глазами, беззвучно что-то шепча, положив руки себе на живот, где затих готовый появиться на свет ребенок.
Следующей ночью она родила, — легко и быстро, как и всех своих детей, — темноволосого, синеглазого мальчика.
Эпилог
Москва, май 1583 года
— Матушка, — нежно сказала Федосья, поднимая брата из колыбели, — Петенька грудь просит.
— Оставь, — махнула Марфа девке, что расчесывала ей волосы, — сейчас, покормлю, потом косы мне заплетешь.
— Хорошенький какой, — вздохнула Федосья, глядя на быстро сосущего мальчика. Тот приоткрыл один синий глаз, и опять приник к груди.
— Даст Бог, следующим маем у тебя самой такой будет, — усмехнулась Марфа. «Вы ж в сентябре венчаетесь, как раз я вернусь, и внука увижу. Ну, или внучку».
— Матушка, — Федосья покраснела, — а рожать больно?
— Да уж это тебе не песенки петь, — ехидно отозвалась мать. «Ну, впрочем, миссис Стэнли акушерка хорошая, опытная, девка ты здоровая, так что бояться нечего. Жалко, конечно, что меня рядом не будет, но что уж тут делать».
— А зачем Петеньку в Кремль везти, он ведь маленький еще такой? — спросила Федосья, принимая задремавшего брата.
— Государь велел, чтобы все вы были, — коротко сказала Вельяминова. «Пойди, девку позови, пусть косы мне заплетет. А ты проследи, чтобы младшие были готовы, хорошо?».
— Да, матушка, — Федосья вдруг замялась и покраснела. «Матушка, я боюсь».
— Ну иди сюда, — Марфа ласково обняла ее. «Я же тебе говорила — нечего тебе бояться. Муж твой будущий — хороший человек, взрослый, понимающий. Ты с ним будешь, как за каменной стеной, Федосеюшка. Тем более, он в море ходить не будет, заживете вместе, детки у вас появятся, счастливы будете».
— А если сэру Стивену что-то не понравится? — озабоченно спросила Федосья. «Если недоволен он будет?».
— Будет — так скажет, — ядовито отозвалась мать. «На то и язык, чтобы им разговаривать.
Думаешь, мы с твоим отцом всегда соглашались?».
— Ну да, — недоуменно сказала Федосья. «Вы ж и не спорили ни разу».
Марфа рассмеялась. «Дак это потому, Федосья, что мы разговаривали сначала — и долго, бывало, целыми ночами напролет».
— Только разговаривали? — дочь подняла бровь.
— Иди уже, — усмехнулась мать, подтолкнув ее к двери. «Выезжать скоро. И проверь, Федор должен уж вернуться, обещал не опаздывать сегодня».
— Ну, хоть увидим его, — отозвалась Федосья, — а то он на стройке своей и ночует уже, с холопами в одном сарае каком-то, ровно и не боярский сын.
— А ты сама, что за боярыня? — мать усмехнулась. «Ты, как младенцем была, в шкуре оленьей спала, дорогая, не в золотой колыбели. А что Федор там остается — так он с рассвета до заката работает, милая, несподручно ему с Китай-города на Воздвиженку-то бегать, а коня там негде держать».
— Ну, какие вы у меня красивые! — сказала Марфа, когда дочери спустились в крестовую палату.
Федосья поправила расшитый изумрудами, тканый серебром кокошник, и с гордостью посмотрела на сестер. Лиза была в шелковом, темно-синем сарафане, и парчовом, украшенном сапфирами венце, Марья — в лазоревом, а Прасковья, — в ярко-алом.
— А ты, Федосья, произнесла Лиза восхищенно, — прямо, как царица.
Смуглые щеки девушки чуть зарумянились, и она, опустив голову, пробормотала: «Скажете тоже!»
Марфа ласково обняла старшую дочь: «Царица, царица!».
Девушка огладила ладонями темно-зеленый летник, отделанный кружевами, и робко улыбнулась.
— Не опоздал? — Федор, запыхавшись, влетел в крестовую палату, встряхнув рыжей головой.
— Ну, как раз тебе время осталось ведро воды колодезной на себя вылить, и переодеться, — рассмеялась мать. «Ногти уж ладно, не чисти, время не трать, авось, не будет тебя царь рассматривать так близко. А конь твой уж соскучился по тебе, не виделись давно».
Ключница внесла мирно спящего Петеньку и передала Марфе. «Ты же мой хороший», — сказала нежно женщина, поцеловав темные, мягкие волосы.
На крыльце кремлевских палат Марфа велела: «Пойдемте сначала, к государыне Марье Федоровне, поздороваемся с ней».
Из-за дверей опочивальни слышался заливистый детский смех.
Митька ползал по ковру за убегающей от него белой кошкой.
— Царевич Федор Иоаннович подарил, — нежно проговорила Марья, глядя на сына. Тот сел и захлопав в ладоши, сказал: «Мяу!».
Ореховые, в темных ресницах глаза, посмотрели на Марфу и та, улыбнувшись, спросила:
«Встает-то уже?».
— Встает, конечно, только не ходит еще, боится, — озабоченно отозвалась государыня.
