— Молчи, разве это можно…
И он торопливо увлек его из комнаты мимо безмолвных лакеев.
Желая расспросить Куманина об Астафьеве, старик предложил ему поехать вместе к себе, причем обещал угостить молодого офицера таким медом, какого он еще в жизни не пивал.
Молодой человек без большого колебания согласился поехать в гости к боярину. Он был до утра дежурным. Теперь же совершенно освободился и был рад поговорить с этим странным стариком, обласканным самой императрицей, да притом еще за чашей крепкого старого меда.
Дорогой Куманин рассказал, что Астафьев арестован, но находится ли он на гауптвахте или отправлен в Тайную канцелярию, про то никто не знает. Единственно, что известно Розенбергу, — это что герцог требовал, чтобы Астафьев был отправлен в Тайную канцелярию, а генерал Бирон всеми силами противился этому.
Но чем кончилось дело, неизвестно.
Старик грустно слушал Куманина, и даже собственная счастливая судьба не очень его радовала.
«Что я, — мелькало в его уме, — все- равно одной ногой уже в могиле…»
Удача Кузовина все же была как бы светлым лучом и позволяла надеяться на лучшее будущее. Астафьев и семья Кочкаревых приободрились и очень радушно встретили Куманина как приятеля и однополчанина их Павлуши.
Куманин, между прочим, пообещал всеми правдами и неправдами узнать, где находится теперь Павлуша и вообще в каком положении его дело.
Во всяком случае, по его мнению, никакая серьезная опасность не угрожала арестованным, ввиду выяснившегося отношения императрицы к Бранту и поддержки Волынского.
Эти рассуждения подействовали успокоительно на несчастную семью.
Но они не понимали герцога.
Если бы императрица самостоятельно простила Кузовина, желая выказать свое великодушие, герцог не имел бы никакой личной причины восставать против этого. Его самолюбие не было бы уязвлено.
Но здесь вмешался Волынский, он опорочил в глазах государыни человека, которого герцог выставлял честным и верным слугой, он унизил в глазах всего двора всегда злорадного самого герцога, и императрица стала на сторону ненавистного ему кабинет-министра.
Тут уже речь шла не о Кузовине и других, а о самом герцоге. Надо было прежде всего восстановить свой престиж, а для этого был только один путь — это доказать, что Брант говорил правду, что бунт был очень серьезен, что пусть Кузовин стар и дряхл, но все же его влияние и личный пример имели огромное значение, а остальные двое являются тягчайшими преступниками, грозившими взбунтовать весь край. Если это удастся, станет ясным, что он, герцог, всегда стоит, как часовой, на страже интересов государыни и России, а другие только стараются подорвать доверие государыни к верным слугам, чтобы тем легче было провести свои преступные планы.
А что это удастся доказать, Бирон не сомневался. На то есть у него Тайная канцелярия, есть «ласковый» Андрей Иванович Ушаков. А у Андрея Ивановича есть палачи, мастера своего дела, есть дыба, длинники, колеса, раскаленные щипцы… много чего есть у генерала, перед чем содрогались самые мужественные люди и послушно повторяли все, что нашептывал им ласковый Андрей Иванович…
В тот же вечер из канцелярии герцога были спешно отправлены два приказа: один в Тайную канцелярию, другой в лейб-гвардии Измайловский полк.
Эйлер, член академии, профессор высшей математики, сочиняющий высокие и остроумные математические вещи, встретил Сеню очень внимательно, с ласковой покровительственностью.
— Ну, мой юный ученый и изобретатель, — начал он, — итак, мы хотим летать по небесам? Отлично, отлично, посмотрим…
С замиранием сердца Сеня разложил на столе принесенные чертежи и выкладки и открыл ящик с волшебной птицей…
— О, о! — произнес немец, рассматривая птицу и чертеж, в общих чертах поясняющий ее устройство. — Настоящий Архит Тарентский. Ты, молодой ученый, слыхал об Архите Тарентском? — спросил он.
Сеня отрицательно покачал головой.
— Это, по-видимому, был великий ученый, этот греческий философ и математик, — продолжал Эйлер, поднимая кверху палец, — о нем пишет Авл Галлий, римский историк II века, в своем сочинении «Noctes Atticae» [6]. Да, Архит сделал деревянного голубя, который мог летать. Совсем как ты… Да! Но это было давно, за четыре века до Рождества Христова.
Сеня с большим интересом слушал ученого.
— Да, — задумчиво продолжал Эйлер, — давно, еще в мифические времена, рвались люди к небу. Гений человека неустанно работает. Но герои гибли, а на их месте появлялись другие. Да, были герои! Монах бенедиктинец Оливер Мальмсбери семьсот лет тому назад взлетел на крыльях и разбился. А читал ли ты «De secretis operibus artis et naturae» Бэкона? [7] Прочти, у него тоже есть воздушный корабль. Данте из Перуджи, Мюллер, Региомонтан — они летали тоже. Гениальный Леонардо да Винчи оставил нам свои чертежи… Да, да! К небу, мой юный друг, это мечта человечества… Но посмотрим, однако, что сделал ты, — закончил немец и погрузился в рассматривание чертежей и вычислений. Он несколько раз вставал, брал с полки то одну, то другую книгу, записывал что-то на бумаге, изредка задавая Сене вопросы, когда встречалась какая-нибудь неясность в чертеже или расчетах.
Сеня затаив дыхание следил за строгим, серьезным лицом профессора, сердце его билось. Он забыл о времени, забыл о нем и профессор. Порою Эйлер что-то выкрикивал по-немецки, иногда потирал руки.
Наконец он поднял голову и глубоким взглядом посмотрел на Сеню. Потом он медленно встал, прошелся по комнате и, остановясь перед смущенным Сеней, серьезно сказал:
— Ты можешь стать великим ученым, тебе надо учить высшую математику, механику и физику, и я буду учить тебя… Я, я! Жаль, что ты родился не в Германии. О, Германия — это свет народов, это колыбель науки!
Эйлер опустил голову.
Мысль о покинутой родине на миг взволновала его.
— Что ж, — продолжал он, — и отсюда ездят за границу. Мы поучимся, я попрошу. О, мы будем великим человеком, — уже весело произнес Эйлер, ударяя рукой по плечу Сеню, и его лицо озарилось детски доброй улыбкой.
Лицо Сени сияло от восторга, глаза горели.
«Да будет благословен этот добрый человек», — думал он.
Он горячо поблагодарил Эйлера. Но вместе с тем Сеня не забывал, что главной его целью было добиться покровительства ученого для того, чтобы проникнуть к императрице и, в случае милостивого к нему отношения, умолять о помиловании Кочкарева.
Поэтому он робко спросил ученого, что он думает об его снаряде.
— Ты сделал великое открытие, — ответил тихо и медленно Эйлер, — но тут, — он указал рукою на чертежи и вычисления, — тут нет ясного объяснения: или ты сам не знаешь, что ты сделал, и тогда все это неповторяемая случайность, или ты скрываешь это и тогда это действительно великое дело.
Сеня вспыхнул и низко наклонил голову, — знаменитый математик сразу увидел недостающее звено.
Но Эйлер не обратил никакого внимания на смущение Сени и продолжал.
— Когда вот этот снаряд будет готов, — он указал на последний чертеж, — мы посмотрим на практике. Тогда, если хочешь, я доложу Бирону. Но только, — понизив голос и робко оглядываясь, начал ученый, — бойся герцога. Он зол, мстителен и подозрителен. Подумай об этом. Герцог захочет один владеть твоим секретом. Он будет бояться и тебя, и твоего снаряда. Ты выдумал страшную машину. Герцог знает, что его ненавидят. Он вечно окружен сателлитами [8], через своих сикофантов [9] он знает все, что говорят о нем. На улице, дома, где бы он ни был, его охраняют, он может уберечься от злоумышляющих на него, ходящих, ездящих, плавающих. Но какие силы спасут его от летающих? Что защитит его от грома, падающего на голову с облаков? Он подозрителен, он не поверит тебе… А если твой снаряд попадет в руки его врагов — он погиб. Подумай о той опасности, которой ты подвергаешься. Не лучше ли уехать в Германию? Там оценят тебя. Послушай меня.
Сеня, бледный, потрясенный неожиданной речью ученого, молча слушал его слова, и мало-помалу страх охвата вал его душу. Но он вспомнил Настю, Артемия Никитича и потом ему было бы больно отдать то, что он считв своим лучшим достоянием, плод своих лучших сил, неродной стране.
Он печально покачал головой.
Эйлер понял его.
— Я понимаю тебя, — сказал он, — тебе трудно оставить Россию и ехать на чужбину. Мне тоже было это больно…
Его голос прервался.
— Но, — продолжал он, — таи тогда свое изобретение до лучшего времени. Оно настанет и для вас. Ваша родина велика и сильна. Могучий царь пробудил ее к новой жизни…
И долго еще говорил ученый, но Сеня только печально качал головой.
«Будь, что будет, — думал он. Его сердце сжималоя тоской. — Все равно спасу их. Хоть на это пригожусь, коли Бог не судил мне счастья».
