«Будь, что будет, — думал он. Его сердце сжималоя тоской. — Все равно спасу их. Хоть на это пригожусь, коли Бог не судил мне счастья».
И в его воображении промелькнула Настя рядом с молодым Астафьевым…
Не дождаться счастья — не все ли равно?
— Нет, — твердо и печально произнес он, — в руки государыни я отдам и свою судьбу, и свой снаряд.
— Хорошо, — ответил растроганный Эйлер, — я помогу тебе, и, быть может, Бог не оставит тебя. А теперь покажи мне свою птицу.
Эйлер вывел его на просторный двор. Ученый жил на окраине города, на двенадцатой линии Васильевского острова. Далеко вокруг его дома-особнячка тянулись пустыри.
С умилением, почти благоговейно следил ученый за полетом волшебной птицы.
Потом он обнял Сеню и поцеловал его в лоб.
— Теперь ты мой ученик, мой сын, — взволнованно произнес он, — о, Боже! Боже! Если бы ты родился в Германии!
Кроме них да настоящих птиц, летавших по двору да над двором, чудесную птицу видели еще голубые глазки, с любопытством смотревшие из окон. Но русые головки мгновенно скрылись, когда Сеня поднял голову. Но все же он успел их заметить. Это были детишки знаменитого ученого.
Сеня вернулся домой взволнованный и гордостью, и опасением, и надеждой. Он все подробно рассказал нетерпеливо ожидавшим его Василию Кирилловичу и Вареньке.
Василий Кириллович был не только в восторге от успеха своего юного друга, но и встревожен несколько предупреждениями Эйлера.
Он знал, что Эйлер находится под особым покровительством Бирона, всегда был человеком осторожным в выражениях относительно своего покровителя, и если он решился на такие слова — значит, у него были твердые основания, и, кроме того, он почувствовал искреннюю симпатию к Сене, о происхождении и судьбе которого Василий Кириллович дал ему самые обстоятельные сведения.
Но Варенька была глубоко потрясена. Из всего рассказа ее только поразили слова профессора о Бироне.
Смертельная тревога запала в ее сердце. Что слава, что деньги! Лучше жить в безвестности да без опаски.
— Ах, Сеня, Сеня, откажись! — с мольбой проговорила она.
При относительной простоте нравов того времени, еще не выработанных формах общежития, в среднем классе переход с «вы» на «ты» совершался просто и почти незаметно. Тем более это было естественно со стороны Вари, так как по своему положению она стояла значительно выше Сени.
Ее лицо загорелось. Василий Кириллович подошел к неи и с доброй задумчивой улыбкой потрепал ее по щеке и сказал:
— Ну, ну. полно, глупенькая, не так страшен черт, как его малюют. Разве герцог испугается его?
Действительно, детски красивое лицо Сени, казалось ни в ком не могло возбудить даже малейшего подозрения.
Варенька вздохнула.
— Батюшка, — с тоской сказала она, — не его будет бояться герцог, а его снаряда, как бы не выведали его секрета враги герцога, а кто ныне не враг ему?
Сеня вздрогнул — это были почти слова Эйлера.
— Я должен, — опустив голову, проговорил Сеня.
Тредиаковский с некоторым удивлением взглянул на него. Потом подумал и сказал:
— Ты ждешь награды от государыни?
— Да, — тихо проговорил Сеня, не поднимая глаз.
Тредиаковский сделал несколько шагов по комнате.
— И этой наградой будет?.. — он остановился.
Сеня поднял загоревшиеся глаза.
— Спасение Кочкарева, моего благодетеля, — докончил он.
— Я знал это, — отозвался Василий Кириллович чуть слышно добавил: — И его дочери. Да, — продолжал он, — тяжко жить. Но в самом деле, не лучше ли подождать? Я слышал, что здоровье государыни плохо. Что тогда будет делать Бирон? По ней есть законная наследница, дщерь Петрова, принцесса Елизавета…
Он вдруг замолчал, словно испугавшись своих слов.
Но Сеня не обратил внимания на его последние слова.
Какое ему было дело до того, кто воссядет на всероссийский престол после Анны.
— Время не терпит, — глухо ответил он. — Надо торопиться теперь.
Он встал.
— Я иду работать, надо вскорости закончить последнюю махинацию.
— Я помогу тебе, — произнесла Варенька.
— О да, — с радостью ответил Сеня, — помоги, Варвара Афанасьевна.
В последнее время Варенька была постоянной помощницей во всех его работах. Она собирала и переписывала небрежно набрасываемые им вычисления, кроила холст, готовила веревки и, по его указанию, скрепляла отдельные части махинации.
Это был деятельный, драгоценный помощник.
Она наблюдала за всем, бережно хранила все материалы, внимательно следила, чтобы сарай был всегда заперт, когда в нем не производится работа.
На рассвете она вместе с Сеней производила опыты.
Работа Сени быстро подвигалась к концу. Оставалось лишь собрать отдельные части, это уже не были крылья, надеваемые на руки и ноги, нет, это был целый аппарат, с сиденьем, с четырьмя крыльями, с хвостом и головой, представляющей собой две длинные широкие лопасти. Вся машина приводилась в движение одной ручкой, помещавшейся близ сиденья, которая заставляла работать крылья, бьющие по воздуху, как крылья птицы.
Наконец аппарат был собран.
Восторг овладел Василием Кирилловичем, когда аппарат, разбежавшись по двору на колесиках, поднялся в воздух и описал круг.
Варенька не помнила себя. Она плакала и смеялась одновременно.
После одного круга Сеня опустился.
— Тяжело, — проговорил он, растирая правую руку, — больно стало, дышать трудно.
— Погоди, это устроится, ты сделал первый полет, слава тебе, — проговорил, обнимая его, Тредиаковский. — Теперь я скажу Эйлеру, что он может прийти.
Прошло несколько дней, в течение которых Сеня старался облегчить и усовершенствовать свой снаряд, что ему отчасти и удалось. Но он сам отчетливо понимал, как далек его снаряд от совершенства. Смутные мысли бродили в его голове, но когда он старался осуществить их, он сразу чувствовал свое невежество. Чего-то не хватало ему, каких-то знаний.
«Учиться, учиться, — мечтал он, — Эйлер поможет…» Но и то, что он сделал, поражало, как чудо, всех видевших этот снаряд. Не меньше других был удивлен этим и Эйлер.
— Не знаю, что ждет тебя в России, — проговорил он, — но в Германии ты имел бы и великую славу, и деньги, и приобрел бы знатность. Если ты все же хочешь, чтобы твоя махина была известна государыне, я при первой удобной минуте доложу об этом герцогу. Но хорошенько обдумай это.
Сеня на это ответил, что он уже все хорошо обдумал, и снова благодарил, и снова просил, чтобы Эйлер поскорее доложил о нем герцогу.
— Хорошо, я сделаю все, что могу, но мой совет: не говори сразу всего, скажи, что еще работаешь, а пока покажи одну птицу, да можно еще крылья, а про эту машину молчи.
Тредиаковский вполне согласился с этим мнением.
— На птицу государыня посмотрит, как на игрушку, она развлечет и позабавит ее, да и ее любимца Карла. Крылья тоже не могут внушить опасения. Тут нужна смелость, и ловкость, и умение управлять, а главнее всего, что и руки, и ноги заняты, да долго и не пролетишь. Плевать разве только можно сверху, вот и все, — с улыбкой произнес Тредиаковский.
«А машина не то. Теперь она легче держится на воздухе, можно работать только ногами, обе руки будут свободны, после последнего усовершенствования ее», — по крайности, так полагает Сеня…
На том и порешили.
Сеня все же не утерпел, чтобы не сбегать к Кочкаревым.
Он ужаснулся тому, как изменилась Настенька за те две недели, что он не был у них.
Она похудела, побледнела, глаза ввалились.
— Сеня, милый, — со слезами говорила она, — смерть наступает, видно. Где батюшка, что с родным, где… За что это?.. Вот говорят, цесаревна добрая, ее бы попросить, а другие говорят, что герцог тогда никого не пощадит, что он всех преследует, кто к цесаревне обращается. О Боже, что же делать нам?..
Марья Ивановна мучилась вдвойне, и за мужа, и за Настеньку. Она давно уже угадала ее незамысловатую тайну.
Узнал Сеня и про Кузовина, и это утешило его. Значит, не так уж страшен донос Бранта.
Но о своих надеждах он не сказал ничего.
— Придет время, теперь уже не за горами. Все узнают. Спасу, хоть бы погибнуть из-за того пришлось…
Тяжелым кошмаром, диким сном казалось Артемию Никитичу все, что произошло с ним. Он потерял сознание, когда схватили его грубые руки холопов и кинули в закрытый возок. Человек древнего рода, богатый помещик, с честью и почетом служивший при великом императоре, окруженный всеобщим уважением в своей губернии, вдруг подвергся наглым оскорблениям немецкого выходца низкого происхождения, не признанного дворянином даже на своей родине.
Когда тяжелые ворота Тайной канцелярии захлопнулись с визгом своих железных ржавых петель за привезшим его возком, он едва пришел в себя, плохо осознавая окружающее. Темными, сырыми коридорами его провели до каменного мешка, которому, быть может, суждено было стать его могилою.
