Резкий звонок заставил их вздрогнуть. В руке Тавернье появился револьвер.
— Леа, откройте. Поторопитесь.
Девушка вышла в прихожую.
— Кто там? — спросила она через дверь.
— Доктор Дюбуа.
Как он изменился! Сейчас он был похож на старика.
— Здравствуйте, мадемуазель Дельмас. Вижу, вы с трудом меня узнаете. Я тоже. Каждое утро, стоя перед зеркалом, я спрашиваю себя: «Кто этот старик?» Вы тоже изменились. Стали еще очаровательней. Но довольно шутить. Идемте. Почему вы говорили со мной так таинственно? Вы прячете у себя английскую эскадрилью?
— Идемте, доктор. Пожалуйста, не говорите очень громко, мои тетушки еще спят.
— Боже мой! — глухо воскликнул врач, увидев Сару. — Кто это сделал?
— Люди, которых не любим ни мы, ни вы, доктор, — сказал Франсуа Тавернье, подходя поближе.
— Месье?.. А! Я знаю вас…
Продолжая говорить, он осмотрел ожоги на щеках Сары.
— Чем они это сделали?
— Сигарой, — ответил Рафаэль.
— Мерзавцы!.. И давно она попала к ним в руки?
— Десять дней назад.
— Бедная женщина. Месье, не могли бы вы выйти?
— Мы предпочли бы остаться. Мадемуазель де Монплейне не знают, что мы здесь. И они даже не подозревают о присутствии нашей подруги.
— Прекрасно. Отвернитесь. Мадемуазель Дельмас, помогите мне усадить ее… Так, хорошо… Поддерживайте ее в этом положении… Да они не оставили на ней живого места! Мадемуазель, мой саквояж рядом с вами, передайте мне большую металлическую коробку… Спасибо.
Он достал мазь, смазал раны на спине Сары и сделал перевязку. После этого он приступил к более тщательному осмотру. На внутренней стороне бедер ожоги от сигарет уже покрылись корочкой.
— Она говорила с вами?
— Нет, — ответила Леа. — Она узнала меня, но бормотала что-то невнятное.
— У нее сильный жар, вызванный шоком и пытками. Сейчас я сделаю ей укол, а еще один — вечером. К вечеру температура должна снизиться. Что же касается остального, то ее раны залечит только время.
— А долго это? — спросила Леа.
— Все зависит от ее общего состояния. Придется ждать одну-две недели.
— Одну-две недели!.. Но это невозможно! Мало того, что тетушки не знают о ее присутствии, так еще и гестапо может напасть на ее след.
— Дитя мое, я ничего не могу сделать. Она нетранспортабельна, по крайней мере, два или три дня. Вам нужно предупредить своих тетушек.
Ошеломленная Леа упала в низкое кресло.
— А через три дня? — спросил Франсуа Тавернье.
— Я мог бы спрятать ее в госпитале, в моем отделении, до тех пор, пока она не начнет ходить… Вот лекарство, чтобы облегчить ее боли. Десять капель каждые три часа. Вечером я принесу еще. Мужайтесь, — добавил он, погладив Леа по голове, — все будет хорошо. У вас уже есть определенный опыт медицинской сестры. Вы помните о мадам д’Аржила?
— Это не то же самое! Тогда мы не ждали, что каждую минуту может нагрянуть гестапо.
— Вы правы; но, как и сейчас, тогда вы тоже рисковали своей жизнью, чтобы спасти кого-то… До вечера. До свидания, месье, до свидания, мадемуазель.
Леа тихо закрыла дверь и в растерянности прислонилась к ней.
— Доброе утро, дорогая, мне показалось, что закрывается дверь. Неужели кто-то приходил в такой ранний час?
В прихожей стояла Альбертина де Монплейне в домашнем халате и длинной нежно-голубой шали из пиринейской шерсти. Ее серебристые волосы были спрятаны под белым шелковым платком. В своих митенках и мягких меховых комнатных туфлях она была воплощением зябнущей Франции, пытающейся с помощью неимоверного количества одежды пережить холод, царивший в ее доме. В отличие от своей сестры Лизы Альбертина никогда не жаловалась на многочисленные лишения, которым они подвергались из-за оккупации. Она часто говорила, что их семья находится в привилегированном положении по сравнению со многими другими и никогда не должна забывать этого. Лиза ворчала на нее, когда она отнесла беженцам, поселившимся на последнем этаже, часть продовольствия, полученного в подарок во время крестин маленького Пьера.
Хоть Альбертина никогда и не говорила об этом, Леа догадывалась, что тетя не без отвращения принимает «подарки», которые они получают благодаря положению Франсуазы. Тетя боялась визита Отто Крамера, который подтвердил бы существовавшую между ними связь. Она думала, что умрет от унижения, когда у аптекаря на улице Бак два посетителя говорили о коллаборационистах, красноречиво поглядывая в ее сторону. Потрясенная, она ушла, не купив того, за чем приходила. С тех пор она бесконечно думала об этом слове. Она знала то, что говорили по лондонскому радио о коллаборационистах. Будучи большой поклонницей маршала Петена, как и большинство французов в начале войны, она окончательно отвернулась от него после мер, принятых правительством Виши в отношении евреев, но особенно после ареста своей старой подруги, мадам Леви. Если Лиза и Эстелла и продолжали доверять Петену, то только потому, что подражали в этом дамам из бридж-клуба на улице Сен-Жермен, который сестры посещали два раза в неделю.
— Ну же, Леа, ответь мне: кто-то приходил? Что с тобой, малышка? Ты похожа на птенчика, выпавшего из гнезда.
— Тетя, мне надо с тобой поговорить. Пойдем в твою комнату, это довольно долгий разговор.
Двадцать минут спустя Альбертина де Монплейне толкнула дверь комнаты Леа и подошла к кровати, на которой лежала Сара.
Франсуа Тавернье и Рафаэль Маль с беспокойством смотрели на нее.
— Все в порядке, — прошептала им Леа, — тетя согласилась, чтобы Сара оставалась здесь до тех пор, пока ее не заберет доктор Дюбуа.
Пожилая женщина молча смотрела на то, во что превратилось прекрасное прежде лицо; она побледнела и была не в силах двинуться с места от ужаса и удивления. Когда Альбертина смогла, наконец, отвести глаза от изувеченного лица, она спросила у Франсуа Тавернье жалобно, словно маленькая девочка:
— Месье, неужели такое возможно?
Не ответив, он подошел к ней, обнял за плечи и отвел в глубину комнаты.
— Спасибо вам, мадемуазель, за то, что вы делаете для мадам Мюльштейн. Однако я хочу напомнить вам, что эту женщину ищет гестапо и все обитатели этой квартиры могут быть арестованы.
— Я знаю, месье, но я бы пренебрегла своим долгом христианки и француженки, если бы отказала ей в убежище. Пока я ничего не буду говорить сестре, а также Франсуазе и Эстелле. Вместе с Леа мы по очереди можем ухаживать за мадам Мюльштейн. Особую осторожность нам придется проявить сегодня после полудня, во время визита майора Крамера.
— Если вы позволите, я хотел бы присутствовать здесь во время этого визита. Мои отношения с некоторыми членами высшего немецкого командования отвлекут его внимание от всего, что могло бы показаться ему подозрительным…
— Вы поддерживаете отношения с немецким командованием?
— Да, но я действую по приказу; больше этого я вам сказать не могу, — тихо ответил Франсуа.
— По приказу? Не понимаю.
— Вот и хорошо. Помните только одно: для вас я — делец, ухаживающий за Леа. Думаю, что этого будет достаточно для майора Крамера.
Альбертина де Монплейне внимательно посмотрела на этого плохо выбритого мужчину с жесткими чертами лица и чересчур большим ртом. Однако его прекрасные глаза свидетельствовали о внутренней силе и искренности. Она порывисто пожала ему руку.
— Я верю вам, месье, и сделаю все так, как вы говорите.
Заговорщически улыбнувшись, Франсуа наклонился и поцеловал руку мадемуазель де Монплейне.
— Что вы, месье! Руки целуют замужним женщинам, а не старым девам!
— Тетушка, ты — чудо! Ты — старая дева?! Да ты смеешься! Ты моложе нас всех, — воскликнула Леа, бросаясь Альбертине на шею.
— Ты меня опрокинешь, отпусти, мне надо переодеться.
В тот момент, когда Альбертина уже собиралась закрыть дверь комнаты, у входа в дом раздался звонок. Один длинный, затем три коротких. Все замерли, кроме Рафаэля, который спокойно объявил:
— Это Фиалка, он принес мою одежду. Мы с ним договорились об этом сигнале. Вы позволите мне открыть, мадемуазель?
Альбертина устало провела рукой по лбу.
— Делайте так, как считаете нужным, месье, я совершенно не понимаю, что происходит. Лучше уж я пойду к себе.
Прежде чем открыть, Рафаэль спросил у Леа:
— Можно мне пойти в какую-нибудь другую комнату, чтобы переодеться? Я не хочу, чтобы он видел Сару.
— Можете переодеться в комнате Франсуазы. Третья дверь справа… Подождите, идет Эстелла.
Леа устремилась к ней и, несмотря на протесты служанки, затащила ее на кухню.
Наконец тому, кого Рафаэль называл Фиалкой, открыли дверь. Он вошел, держа в руке тяжелый чемодан.
— Здравствуйте, месье и мадемуазель, здравствуйте, месье Рафаэль. Я взял все, что смог. И успел как раз вовремя: только я завернул за угол, как на улице появились фрицы.
