Федор, приезжал в Кашин мирить дядю с племянником, что Всеволод будто отступает тверского стола и что Василий Михалыч поехал к нему на снем.
Не ведали тут, как собравшиеся в тверском княжеском тереме воеводы угрюмо шутили, поминая разбегающихся по лесам и починкам смердов: «Эдак-то скоро и на рати станем одни, безо кметей, един противу другого!»
Не ведали, не знали, как Василий Михалыч, кипя неизрасходованным гневом, стучал кулаком по столу, крича: «Как ты смел, щенок! Меня, дядю своего, за бороду! Я тебе в отца место!» (Справедливости ради стоит напомнить, что первым совершил пакость все-таки не племянник, а дядя, ограбив Холм.)
– Дядя! – серьезно вступал Михаил в княжескую прю, глядя в глаза Василию. – Дядя, послушай! Я из Нова Города ехал, дак ладил к тебе первому, пореже матери, в Кашин заглянуть! Вота бояре подтвердят!
– Пусть, пущай… – Василий отворачивал взор, сморкался, стихая. – Пущай. Ну, хошь не ты, дак Всеволод!
Епископ Федор, утишая спор, поднял руку:
– Сынове! Братия моя возлюбленная! Послушайте меня, отца вашего духовного! Кого огорчит, кого обрадует ваша пря? Смерд бежит в тихие палестины, гражане покидают домы свои! Не погубите тверской земли! Воспомните, кто вы и роду какого! Помяните, како погибал в Орде от жестокого Узбека святой Михаил! Ты был младенем сущим тогда, Василий! И там, в ужищах и с колодою на шее, не в силах руками достать до рта своего, не в силах ни ночью лечь на ложе, ни сесть путем, ни вкушать горький свой хлеб без помочи отрочьей, позабыл ли он о тебе, малом дитяти? Не заповедал ли города Кашина, не урядил ли землю свою для вас, возлюбленных чад своих? Сынове! Вот ты, Всеволод, и ты, Василий! Мните ли, яко возможет который из вас схватить на миру и поточить в железа другого? Не возлюбить молю я вас друг друга, но понять, постичь, яко возлюбленни есьте, и во всякой беде и оскорблении – едина семья и плоть! Зрите, яко смерды тверские: и поспорят, и подерутся овогды на пиру в огорчении сердца, но в скорби и обстоянии помогут, поддержат брата своего по заповеди Христа! Именем Михайлы Святого призываю я вас обоих к совокупной любови! Пусть та пыльная и морозная площадь в чужой земле, во степи незнаемой, у края Кавказских гор, где пролил кровь, где погинул он, великий, где сердце ему вынули, беспощадно взрезав святую грудь, пусть тот день и час и чудо, Господом ниспосланное, нетленно сохранившего тело мученика своего, пусть они воскресают в ваших глазах каждый раз, когда некая пря, и остуда, и горечь затмят светочи ваших сердец и источники взаимной любови замутят облаком раздора! Зрите ли его? Вот он стоит перед вами! И колодка на вые его, яко крест на раменах Христа! Зрите, вот он пред вами, твой отец, Василий, и твой дед, Всеволод!..
Ничего этого не знали, не ведали в Онькином дому. Не зрели, как Василий Михалыч и Всеволод стояли друг против друга, как Всеволод произнес наконец, что отступает тверского стола, отдает власть дяде. Как Василий, бормоча: «Меня за бороду, меня!» – трепал и целовал попеременно племянника, не взаправду, а только чтоб утишить до конца сердце свое, дергая и его за молодую бороду, и соглашался оставить Настасью с чадами в тверском терему и дать им половину тверских доходов: «Не обедняю, чай!»
Не ведали, не знали и не задумывали даже о том постояльцы в Онькиной хоромине, что от их изволенья, от их упрямого бегства вон из города замирились в конце концов тверские князья…
Весело, дружно прожили зиму! Коляне дак даже словно бы и приглянулась одна из Потаповых дочек, и, когда по весне дошли слухи о мире промежду князьями тверским да кашинским и гости засобирались домой, стало жаль расставаться.
Купец тоже слово сдержал. Таньша красовалась теперь в распашном, клюквенного цвета сарафане расписной бухарской тафты. И такая была красивая, такая ладная! Сердце замирало у Оньки от счастья, глядючи на дорогую жену.
На прощании плакали, целовались. Гости звали бывать во Твери. Таньша совала Потапихе и купчихе пироги в дорогу. Онька вынес мужикам по бараньей лопатке, тому и другому. Долго глядели вослед, стоючи у ворот, пока тяжелогруженый купеческий конь и бредущие за возом бывальщики не скрылись в лесной чащобе.
Беда не сбила князя Семена с ног. Помогло и то, что Маша вскоре вновь оказалась беременной. И по трудноте первых месяцев, по частым тошнотным позывам и по иным обычным приметам бабьим яснело – будет сын.
Семен послал сторожевые полки к Ржеве и Волоку, берегучись Литвы. Кориада меж тем приглашал обедать к своей, княжеской, трапезе. В марте дошла весь о взятии Орехова. По раскисающим весенним путям прибыло на Москву жданное посольство великого князя Ольгерда.
Семен с верхнего крыльца глядел, как проводили коней под попонами, протаскивали дикого зубра, страшновато поматывающего косматою огромною головой, проносили поставы датских сукон, кубки, блюда, оружие. Ольгерд присылал богатый выкуп за братью свою, предлагал мир и любовь.
Условия мира обсуждали думой. Ольгерд обещал не вступаться в дела смоленские, хоть и то надобно было сказать, что обещаниям Ольгерда верить до конца нельзя было никогда и ни в чем.
Семен пригласил пленных князей на последний обед, скорее, пир, заданный послам Ольгерда и отъезжающей на родину Кориадовой дружине. Мария, на правах супруги великого князя, сидела за столом. Семен был сегодня красив, подбористый, строгий. И чем-то перешибал их всех – рослых, плечистых, выше его на голову. Она всматривалась, старалась понять. Дома, в изложне, Семен был не такой – беззащитный, неровный излиха. Властью? И не тем даже. Подумалось: играет? Личину великого князя на себя надел? Но встал Семен, поднял кубок.
– Русь и литва, – сказал, – православные. Единой греческой церкви дети! И те, кто в язычестве суще, огненным богам кланяете, – яко же и мы, русь, допрежь христианских времен тому же Перуну и Сварожичу, рекомому огню, – и вы братия нам и вороги латинам, мнящим вас покорити! Скажи, Корьяд, и ты, Михайло, скажи: горек ли был для вас хлеб московский? Ныне, отъезжая восвояси, помыслите о сем: лепше нам с вами в мире быти и от тех несытых орденских немец едину защиту имать, нежели губить друг друга во взаимных которах! Тако и брату моему, великому князю Ольгерду, повестите.
Кончил Семен. Сел. Говор пошел по кругу столов, задвигались чаши. И тут постигла Мария: сказал, не лукавя, то, что думал. А так говорят немногие. И
