— Здесь все под рукой, по крайней мере, не теряешь зря времени, — повторял он.
Он надел домашнюю куртку, Жак обратил внимание на то, что брат одевался значительно изысканнее, чем раньше. Ничто не бросалось в глаза, но черный жилет был шелковый, ненакрахмаленная рубашка — из тонкого батиста. Эта скромная элегантность была ему очень к лицу. Он казался помолодевшим, более гибким, не потеряв, однако, своей крепости.
«Как он, по-видимому, хорошо чувствует себя среди всей этой роскоши, — подумал Жак. — Отцовское тщеславие… Аристократическое тщеславие буржуа!.. Ну и порода!.. Честное слово, можно подумать, что они считают признаком превосходства не только свой капитал, но и привычку хорошо жить, любовь к комфорту, к «доброкачественности». Это становится для них личной заслугой! Заслугой, которая дает им общественные права. И они находят вполне законным то «уважение», которым они пользуются! Законной — свою власть, порабощение других! Да, они находят вполне естественным «владеть»! И считают также вполне естественным, чтобы то, чем они владеют, было неприкосновенным и защищалось законом от посягательства со стороны тех, кто не владеет ничем! Они щедры — о да, несомненно! До тех пор, пока эта щедрость остается дополнительной роскошью; щедрость, составляющая часть излишних расходов…» И Жак вызывал в своей памяти полное превратностей существование своих швейцарских друзей, которые, будучи лишены избытков, делили между собой потребное для жизни и для которых помощь друг другу грозила опасностью остаться без самого необходимого.
Тем не менее, глядя на ванну, просторную, как небольшой бассейн, и сверкающую, он не мог подавить в себе легкого чувства зависти: у него было так мало удобств в его трехфранковой комнатушке… В такую жару чудесно было бы принять ванну.
— Вот здесь мой кабинет, — сказал Антуан, открывая одну из дверей.
Жак вошел в комнату и приблизился к окну.
— Но ведь это прежняя гостиная? Правда?
Действительно, старую гостиную, где целых тридцать пять лет в торжественном полумраке г-н Тибо восседал в семейном кругу, среди гардин с ламбрекенами и тяжелых портьер, архитектору удалось превратить в современную комнату, светлую и просторную, строгую без чопорности и теперь залитую светом, падающим из трех окон, освобожденных от готических цветных стекол.
Антуан не ответил; На письменном столе он заметил письмо Анны и в недоумении, — так как думал, что Анна в Берке, — поспешил его вскрыть. Как только он пробежал записку, брови его нахмурились. Он увидел Анну в ее белом шелковом пеньюаре, приоткрытом на груди, в обычной обстановке квартирки, где происходили их свидания… Непроизвольно взглянув на часы, он сунул письмо в карман. Это было совсем некстати… Тем хуже! Как раз тогда, когда ему хотелось спокойно провести вечер с братом…
— Что? — переспросил он, недослышав. — Я никогда здесь не работаю… Эта комната служит только для приема больных… Я обычно сижу в своей прежней комнате… Пойдем туда.
В конце коридора появился Леон, шедший к ним навстречу.
— Нашли письмо, сударь?
— Да… Принесите нам что-нибудь выпить, пожалуйста. В мой кабинет.
Этот кабинет был единственным местом во всей квартире, где чувствовалось немного жизни. По правде говоря, здесь отражалось скорее возбуждение многообразной и беспорядочной деятельности, чем серьезная работа, но этот беспорядок показался Жаку привлекательным. Стол был завален целым ворохом бумаг, регистрационных карточек, блокнотов, вырезок из газет, так что на нем едва оставалось место для писания; стеллажи были заставлены старыми книгами, журналами с вложенными закладками; здесь же валялись в беспорядке фотографические карточки, пузырьки и фармацевтические препараты.
— Ну, теперь давай сядем, — сказал Антуан, подталкивая Жака к удобному кожаному креслу. Сам Антуан растянулся на диване среди подушек. (Он всегда любил разговаривать лежа. «Стоя или лежа, — заявлял он. — Сидячее положение годится для чиновников».) Он заметил, что взгляд Жака, обведя комнату, на минуту задержался на статуэтке будды, украшавшей камин.
— Прекрасная вещь, не правда ли? Это произведение одиннадцатого века, из коллекции Ремси.
Он окинул брата ласковым взглядом, внезапно принявшим испытующее выражение.
— Теперь поговорим о тебе. Хочешь папиросу? Что привело тебя во Францию? Бьюсь об заклад, что репортаж о деле Кайо{23}!
Жак не ответил. Он упорно смотрел на будду, лицо которого сияло безмятежным спокойствием в глубине большого золотого листка лотоса, изогнутого в виде раковины. Затем перевел на брата пристальный взгляд, в котором был какой-то испуг. Черты лица Жака приняли столь серьезное выражение, что Антуан почувствовал себя неловко: он тотчас же решил, что какая-то новая трагедия разрушила жизнь младшего брата.
Вошел Леон с подносом и поставил его на столике около дивана.
Ты мне не ответил, — продолжал Антуан. — Почему ты в Париже? Надолго ли?.. Что тебе налить? Я по-прежнему сторонник холодного чая…
Нетерпеливым жестом Жак отказался.
— Послушай, Антуан, — пробормотал он после минутного молчания, — неужели вы здесь не имеете никакого представления о том, что готовится?
Антуан, прислонившись головою к валику дивана, держал в обеих руках стакан чаю, который он только что налил, и, прежде чем пригубить, жадно вдыхал запах ароматного напитка, слегка отдающего лимоном и ромом. Жаку была видна лишь верхняя часть лица брата, его рассеянный, равнодушный взгляд. (Антуан думал об Анне, которая его ждала; во всяком случае, надо было сейчас же предупредить ее по телефону….)
У Жака явилось желание встать и уйти без всяких объяснений.
— А что же именно готовится? — обратился к нему Антуан, не меняя позы. Затем, как будто нехотя, взглянул на брата.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.
— Война! — произнес Жак глухим голосом.
Издали, из передней раздался телефонный звонок.
— Неужели? — заметил Антуан, сощурившись от папиросного дыма, евшего ему глаза. — Все эти проклятые Балканы?
Каждое утро он просматривал газету и знал, довольно смутно, что в данный момент существует какая-то непонятная «натянутость дипломатических отношений», которая периодически занимает правительственные канцелярии держав Центральной Европы.
Он улыбнулся.
— Следовало бы установить санитарный кордон вокруг этих балканских государств и предоставить им возможность перегрызться между собой раз и навсегда до полного истребления!
Леон приоткрыл дверь.
— Вас просят к телефону, — объявил он таинственным тоном.
«Просят — это значит: звонит Анна», — подумал Антуан.
И хотя телефонный аппарат находился под рукой в этой же комнате, он встал и направился в свою официальную приемную.
С минуту Жак пристально смотрел на дверь, в которую вышел его брат. Затем решительно, будто вынося безапелляционный приговор, он произнес:
— Между ним и мною — непреодолимая пропасть! (Бывали минуты, когда он испытывал бешеное удовлетворение от сознания, что пропасть действительно «непреодолима».)
В кабинете Антуан поспешно снял трубку.
— Алло, это вы? — услышал он горячее и нежное контральто. Беспокойство в голосе еще усиливалось резонансом микрофона.
Антуан улыбнулся в пространство.
— Вы очень кстати позвонили, дорогая… Я как раз собирался вам телефонировать… Я очень огорчен. Только что приехал Жак, мой брат… Приехал из Женевы… Ну да, совершенно неожиданно… Сегодня вечером, только что… Поэтому, конечно… Откуда вы звоните?
Голос продолжал, ластясь:
— Из нашего гнездышка, Тони… Я тебя жду…
— Ничего не поделаешь, дорогая… Вы меня понимаете, не правда ли?.. Мне придется остаться с ним…
Так как голос больше не отвечал, Антуан позвал:
— Анна!
Голос продолжал молчать.
— Анна! — повторил Антуан.
Стоя перед великолепным письменным столом, склонив голову над трубкой, он переводил рассеянный и беспокойный взгляд со светло-коричневого ковра на нижние полки книжных шкафов, на ножки кресел.
— Да, — прошептал наконец голос. Последовала новая пауза. — А что… а что — он долго у тебя останется?
Голос был такой несчастный, что у Антуана в душе все перевернулось.
— Не думаю, — ответил он. — А что?
— Но, Тони, неужели ты думаешь, что у меня хватит сил вернуться домой, не побыв с тобой… хоть немножко?.. Если бы ты видел, как я тебя жду! Все готово… Даже закуска.
Он засмеялся. Она тоже принужденно рассмеялась.
— Ты видишь? К ужину накрыто. Маленький столик придвинут к окну… Большая зеленая ваза полна лесной земляники… твоей любимой… — Помолчав немного, она продолжала быстро, с гортанными нотками в голосе: — Послушай, мой Тони, неужели это правда? Неужели ты не мог бы прийти сейчас, сию минуту, всего на какой-нибудь часок?
