Антуан задумался. Он только было собрался пустить в ход новые возражения, как брат уже продолжал:
— Видишь ли, в данный момент Европой верховодят с полдюжины зловещих «великих патриотов», которые под пагубным влиянием военных кругов наперебой толкают свой государства к войне. Вот этого-то и не следует забывать!.. Одни из них — наиболее циничные — прекрасно видят, к чему это поведет; они хотят войны и подготовляют ее, как обычно подготовляются преступления, потому что эти господа уверены в том, что в известный момент обстоятельства сложатся в их пользу. Ярко выраженным представителем этого типа людей является, скажем, Берхтольд в Австрии. А также Извольский{24} или, скажем, Сазонов{25} в Петербурге… Другие не то чтобы хотят войны, — почти все ее опасаются, — но безропотно принимают войну, потому что верят в ее неизбежность. А такая уверенность — самая опасная, какая только может укорениться в мозгу государственного деятеля! Эти люди, вместо того чтобы всеми силами стараться избежать войны, думают лишь об одном: на всякий случай как можно скорее увеличить свои шансы на победу. И всю деятельность, которую они могли бы посвятить укреплению мира, они направляют, как и первые, на подготовление войны. Таковы, по всей вероятности, кайзер и его министры. Возможно, что примером может служить также и английское правительство… А во Франции это, несомненно, — Пуанкаре{26}!
Антуан вдруг пожал плечами.
— Ты говоришь — Берхтольд, Сазонов… Я ничего не могу тебе возразить, их имена мне почти незнакомы… Но Пуанкаре? Ты с ума сошел! Кто во Франции, за исключением нескольких полоумных вроде Деруледа{27}, станет теперь мечтать о военной славе или о реванше? Франция по всей своей сущности во всех социальных прослойках является глубоко пацифистской. И если бы, паче чаяния, мы оказались вовлечены в общеевропейскую передрягу, одно можно сказать с уверенностью: никто не посмеет предъявить Франции обвинение в том, что она к этому стремилась, или приписать ей хотя бы малейшую долю ответственности за случившееся.
Жак вскочил как ужаленный.
— Возможно ли? И ты до этого дошел?.. Просто невероятно!..
Антуан окинул брата тем уверенным цепким взглядом, каким он обычно смотрел на своих больных (и который всегда внушал им полное доверие — как будто острота взгляда является признаком безошибочного диагноза).
Жак, стоя перед Антуаном, пристально смотрел на него.
— Твоя наивность просто приводит меня в недоумение! Тебе следовало бы просмотреть заново всю историю Французской республики!.. Ты считаешь, что можно серьезно утверждать, будто политика Франции за последние сорок лет — это политика миролюбивого государства? И что она действительно имеет право протестовать против злоупотреблений со стороны других стран? Ты считаешь, что наша ненасытность в колониальных вопросах, в частности наши виды на Африку, не содействуют в значительной мере развитию аппетита у других? Не дают другим постыдного примера аннексий?..
— Не горячись! — Остановил его Антуан. — Наше проникновение в Марокко, насколько мне известно, не носило противозаконного характера. Я прекрасно помню конференцию в Алхесирасе{28}. Европейские державы мандатом по всей форме уполномочили нас — нас совместно с Испанией — предпринять усмирение Марокко.
— Этот мандат был вырван силой. И державы, преподнесшие его нам, надеялись, в свою очередь, воспользоваться этим прецедентом. Как ты думаешь, например: рискнула бы Италия наброситься на Триполитанию или Австрия на Боснию, не будь нашей марокканской экспедиции?..
Антуан скорчил недоверчивую гримасу; он не был настолько осведомлен в этом вопросе, чтобы возражать брату.
Впрочем, последний и не ждал возражений.
— А наши союзы? — продолжал он напористо. — Неужели ты думаешь, что Франция заключила военный договор с Россией, чтобы доказать свои миролюбивые намерения? Вполне ясно, что если царская Россия пошла на союз с республиканской Францией, то сделала это лишь в надежде, что в нужный момент она сможет вовлечь нас в свою игру против Австрии, против Германии! Как ты полагаешь: неужели же Делькассе{29}, агент английской дипломатии, способствовал укреплению мира, добиваясь окружения Германии? В результате — брожение умов, быстрое развитие и усиление мощи пресловутого прусского милитаризма, о котором ты говоришь. В результате — во всей Европе рост военных приготовлений, возведение укреплений, военное кораблестроение, строительство стратегических железных дорог и так далее… Во Франции за последние четыре года десять миллиардов военных кредитов в Германии — восемь миллиардов франков. В России — шестисотмиллионный заем у Франции на создание железных дорог, которые позволят ей перебросить свою армию к восточной границе Германии.
— «Позволят»! — пробурчал Антуан. — когда-нибудь, может быть… В далеком будущем…
Жак не дал ему продолжать.
— Весь континент охвачен лихорадочной гонкой вооружений; происходит разорение стран, вынужденных тратить на военный бюджет те миллиарды, которые должны были бы идти на улучшение условий жизни общества… Бешеная скачка, прыжок прямо в пропасть! И за нее мы, французы, должны нести свою долю ответственности. А мы пошли еще дальше! Неужели же Франция, чтобы убедить мир в своем миролюбии, не нашла ничего лучшего, как ввести в Елисейский дворец патриотически настроенного лотарингца{30}, которого Баламуты-националисты{31} поспешили сделать символом военщины и избрание которого подняло дух фанатиков реванша, оживило в Англии надежды промышленников, радующихся возможности сломить немецкую конкуренцию, а в России позволило разыграться аппетитам империалистов, все еще мечтающих о захвате Константинополя?
Жак был, казалось, до такой степени бессилен совладать с охватившим его волнением, что Антуан расхохотался. Он твердо решил не поддаваться и сохранить бодрое настроение. Он не желал, чтобы этот разговор стал чем-то большим, чем просто умозрительные рассуждения, некая шахматная игра, где пешками являются политические гипотезы.
С иронической усмешкой он указал Жаку на кресло, с которого тот в волнении вскочил:
— Сядь на место…
Жак бросил на него недобрый взгляд. Но все же засунул кулаки в карманы и опустился в кресло.
— Из Женевы, — продолжал он после минутного молчания, — я хочу сказать — из той интернациональной среды, в которой я вращаюсь, мы видим на расстоянии лишь общие линии европейской политики: оттенки сглаживаются. Так вот, издали сразу видно, что Франция катится в объятия войны! И на этом пути, что там ни говори, избрание Пуанкаре президентом республики — знаменательное событие.
Антуан продолжал улыбаться.
— Опять Пуанкаре! — заметил он иронически. — конечно, я знаю его лишь понаслышке… В палате депутатов, где люди очень требовательны, он пользуется всеобщим уважением… В министерстве иностранных дел — тоже: Рюмель, который служил в его канцелярии, отзывается о нем как о благородном человеке, добросовестном, рачительном министре, честном политике, считает его сторонником порядка, противником всяких авантюр. Мне положительно кажется нелепостью предполагать, что такой человек…
— Постой! Постой! — прервал его Жак. Он вытащил руку из кармана и лихорадочным движением несколько раз отвел прядь волос, падавшую ему на лоб. Он явно с трудом сдерживался. Несколько секунд он сидел потупившись, затем вновь поднял глаза. — Мне на многое хотелось бы возразить тебе, и я просто не знаю, с чего начать, — признался он. — Пуанкаре… Надо же делать различие между человеком и его политикой. Но для того чтобы понять его политику, нужно прежде раскусить человека… Всего человека в целом!.. Не забывая даже и того, что за этим воинственно настроенным крикуном кроется приземистый офицер их стрелкового полка, толстозадый и нервный, который всегда чувствовал пристрастие к военному делу… «Сторонник порядка»… «Благородный человек»… Пусть так. Лояльность. Верность. Верность упрямца. Говорят даже, что он добр. Возможно. В большинстве своих писем он подписывался «Преданный вам…» — и это не только условность: он действительно любит оказывать услуги, он всегда готов выступить против несправедливости и взять на себя защиту обиженных.
— Ну что ж, все это крайне симпатично! — заявил Антуан.
— Постой же! — прервал его Жак с нетерпением. — Я имел возможность довольно близко ознакомиться с личностью Пуанкаре в связи с одной статьей, появившейся в «Фаниль». Прежде всего он гордец, который ни перед чем не склоняется, ни в чем не уступает… Умен? Безусловно!.. Ум трезвый, логичный, без полета, без гениальности… Невероятное упорство!.. Соображает быстро, но недальновиден; память исключительная, но главный образом на мелочи… Все это характеризует образцового адвоката, каким он, в сущности, и остался: он ловче владеет словами, чем управляет мыслями…
