как ты посылаешь ему письмо, ты не считаешь? Ну хорошо — у всех нас есть свои небольшие слабости.
Метробий предложил мне вина и, пока мы пили, болтал в своей легкой, быстрой и циничной манере.
— Скоро Марий окажется в очень неловком положении. Интересно, ты понимаешь, какую любопытную армию он создал? Все эти арестанты и городские бездельники превратились в солдат регулярных войск. И теперь такая армия отправится на север с тем же самым полководцем. Как ты полагаешь, что произойдет, когда кампания закончится? Кто собирается оплачивать этим людям их пособия и давать им землю, чтобы осесть? Марий. А откуда он все это возьмет?
— Сенат наверняка…
— Сенат только терпит Мария, пока тот ему полезен. Я слышал некоторые реплики на Форуме. Патриции боятся его ничуть не меньше, чем германцев. Чем скорее эта армия будет расформирована, тем довольнее они будут. А где гарантия, что она будет расформирована? Им не дает покоя то, что Мария поддерживают аргентарии, да и к тому же не только одни финансисты. Есть группа демагогов, которая моментально мчится к трибуне, как только кто-нибудь свяжется с бандитами, и разгромит любого, кого невзлюбит. Даже Гракх принимал это во внимание. Будто мы живем в Александрии!
— Откуда ты все это знаешь?
Метробий пожал плечами и улыбнулся.
— У меня есть уши, — сказал он, — и я шевелю мозгами.
— Но Марий?..
— Марий глупеет, как только оказывается вне поля брани, но он единственный, кто этого не понимает. Эти северные варвары сыграли ему на руку больше, чем он полагает. Оставьте Мария в Риме в течение года с популярными политиками, зарабатывающими на нем, и у нас начнется гражданская война. Положение серьезное.
— Ты и вправду так думаешь?
— Конечно. Спроси любого. Нет, вообще-то, если хорошенько подумать, будь осторожен, смотри, кого спрашиваешь.
Метробий подлил мне еще вина.
— Луций, мой дорогой, ты не возражаешь, если я дам тебе совет? Все же не ссорься с Марием. Твое положение в обществе еще недостаточно высоко. Отправляйся с ним на север. Сделай себе выдающееся имя на военной службе. Встань с ним на равных в общественном мнении. Поверь мне, в конце концов тебе от этого будет только лучше.
Метробий отмел улыбкой все мои вопросы и протесты, и эта тема нашего разговора была оставлена. Мы поболтали некоторое время о наших общих друзьях, посочувствовали бедному Катулу, который проиграл на выборах в консулы, обсудили новую манеру Росция, в которой он стал играть свои комические представления. Я пообещал отобедать с Метробием на следующей неделе и ушел, как только позволили приличия. Услышанное глубоко встревожило меня.
Марий праздновал свой триумф в первый день нового года [57]. Утро выдалось ясное, но холодное, и морозный иней искрился на подмерзшей почве. Улицы от Триумфальных ворот до Капитолийского холма были заполнены радостными толпами, приветствующими своего нового героя, крестьянского генерала с Альп, который был таким же трудящимся человеком, как и они. Случайному очевидцу, должно быть, казалось, что Марий достиг неприступных высот. Он восстановил чувство собственного достоинства Рима после беспримерного бедствия и скандала; теперь он выступал в качестве его сильного потенциального спасителя от еще более ужасной угрозы на севере.
Интересно, сколько из нас в то мартовское утро, притопывая от холода ногами и дуя на замерзшие до боли пальцы, поскольку триумфальная процессия продвигалась очень неспешно, догадывалось, каким скользким было то основание, на которое опиралась власть Мария, с какой высокомерной непринужденностью его тщеславие и продажные амбиции будут эксплуатироваться слабыми, но умными людьми, которых он мог бы уничтожить одним ударом своего мощного кулака?
Но в тот день все было овеяно славой: магистраты и сенаторы, идущие медленно впереди, белые и серьезные в своих официальных тогах, делали честь человеку, которого ненавидели, но не могли игнорировать; трубачи, военные трофеи — там было более трех тысяч фунтов [58] золота в одних слитках; аллегорические фигуры, изображающие простертую ниц Нумидию и торжествующий Рим, белые мычащие волы, предназначенные для принесения в жертву. И все-таки это было лишь предвкушение настоящего зрелища. Югурта, облаченный с жестокой издевкой в его же собственный царский плащ с яркими узорами, закованный в цепи, медленно тащился в процессии на простой телеге с впряженными в нее волами. Югурту после захвата в плен отправили в Рим и целый год содержали в одиночном заключении: мускулы его мощного тела сильно опали, и оно стало изможденным и костлявым. Вместо темной кожи его лицо было цвета древесной золы.
Толпа, жадная до зрелищ, нервно облизывая губы, слегка отпрянула назад, словно от утыканного копьями, но все еще опасного вепря. Тогда, внезапно отдавшись порыву, что было еще более устрашающе из-за предшествующего спокойствия, Югурта закинул голову назад и завыл, словно волк, его глаза налились кровью, слюна капала с уголков рта, он вцепился зубами в цепи, которые зазвенели, когда он поднял их. Всю дорогу до подножия Капитолия его безумные вопли перекрывали рев труб, и ликующая толпа замирала в молчании, когда его провозили мимо. Югурта все еще выл, пока его передавали палачам за мрачными каменными стенами Туллианской тюрьмы [59], и жадные руки сорвали плащ со спины и вырвали золотые серьги из кровоточащих, рваных мочек ушей; в течение шести дней, заключенный в сырую, затопленную водой темницу без еды и питья, Югурта боролся, словно животное, стараясь сохранить себе жизнь, пока, побежденный истощением, упав лицом в вонючую слизь и грязь, не захлебнулся.
Я сомневаюсь, что Марий думал о своей жертве, когда поднимался на Капитолий в одеждах триумфатора [60], в царской обуви, с лицом, окрашенным, по обычаю, в красный цвет, неся скипетр, корону и лавровый венок, с ликторами, идущими впереди, с ревом толпы, ублажающим его жаждущий славы слух. Я также не думаю, что смысл слов, которые шептал ему на ухо в перерывах во время процессии раб, как предписывает традиция, дошел до него полностью: «Помни, ты тоже смертен».
Марий, который оскорбил приличия, ввалившись в здание сената все еще в одеждах триумфатора, видел себя, по крайней мере хоть одно мгновение, императором, если не богом. Это было актом совершеннейшей глупости и тщеславия; и Рим не должен этого забывать.
Но все личные страхи и общественные разногласия были сметены опасностью, угрожающей от Галлии; и даже те, кто не был готов простить Мария, молчали, пока тот приступил к очередному обучению своей армии перед походом на север по весне. Я последовал совету Метробия и обратился к нему за должностью в войске; к моему вящему удивлению, старый солдафон не только
