на скелеты.
Здесь мы выстроили новую крепость и окопались; и здесь же мы получили вести о великой победе Мария в Аквах Секстиевых [62], где он вырезал сотню тысяч тевтонцев и насытил грабежами своих столько лет жаждущих награды легионеров. Долго после этого местные сельские жители огораживали свои земельные участки большими костями своих убитых соплеменников; у них даже было поверье, что нигде земля не дает такого богатого урожая зерна, как на пропитавшейся кровью почве этого памятного поля битвы.
Полагаю, я, как римлянин, должен был бы возрадоваться за Республику за этот ответный удар. Но в этом положении я чувствовал лишь холодный гнев разочарования: на самого себя, за то, что потерял — из-за своего собственного решения — большую часть доверия, которое так усердно зарабатывал; и на Мария. Я не столько завидовал его успеху, сколько злился за его предвидение, когда он разрешил мне присоединиться к войску Катула. Я недооценил и врага, и самого себя; я был вовлечен в позорное, если не неизбежное, отступление; и теперь именно Марий, радующийся победе, высокомерный и невыносимый, приведет своих ветеранов к По, чтобы завершить кампанию, в которой я потерпел неудачу. Кимвры, остановленные сильным зимним течением этой большой северной реки, ушли на запад, чтобы объединить свои силы для грядущего нападения; возможно, они поджидают вестей от своих товарищей по оружию, тевтонцев. Во всяком случае, когда Марий добрался до нашего лагеря из Рима в начале февраля, то обнаружил павшую духом армию, ожидающую его.
Удивительно, но он изменил своей привычке и довольно дружелюбно отнесся и ко мне, и к Катулу. Он скромно отказался от триумфа, который ему предлагали (хотя он не совершил ошибки насчет согласия на пятое консульство), сказав, что не станет лишать своих товарищей-полководцев причитающихся им почестей. Это, казалось, было вовсе не в его характере. Неужели Марий понимал, что битва лишь наполовину выиграна?
Хотел ли он удвоить славу своего успеха? Или уже планировал удар, который позднее направил против меня лично? В любом случае Марий вынужден был терпеть меня и вести себя со мной вежливо в преддверии новой кампании: если мы и придерживались единого мнения, то лишь в полной бесполезности Катула как командующего. Именно из-за этого последующий его поступок был столь досадным.
Так много было написано о битве при Верцеллах [63], которая в конце концов освободила Рим от угрозы варварского вторжения, что я колебался, стоит ли делать свой вклад в те многочисленные отчеты, которые уже находятся в обращении. Они варьируют от литературных измышлений гражданских историков до апологии Катула, написанной им ради самозащиты при агитации на должность консула. Пока я пишу, все эти труды лежат передо мной, и я не буду сверяться с ними. Я намерен поведать миру опыт единственного полководца, который непосредственно сражался в этой битве и носит шрамы от ран, полученных в ней, до сегодняшнего дня; который служил под командованием Мария и знал его планы.
Марий отказался от поспешного, преждевременного противостояния: слишком много зависело от результата. С ранней весны до середины лета мы, словно тени, следовали за варварами, наблюдая и выжидая, пока коричневые повозки обозов медленно продвигались извилистыми тропами по долине По. Мы лежали в их грязи и слепли от поднятой ими пыли; каждую ночь мы видели огни их походных костров и нюхали аромат жарящегося на углях мяса.
И все это время Марий непреклонно и целеустремленно продолжал обучать наше войско, стремясь умножить общие силы. Однако мне больше всего из этого похода запомнилась странная красота этой страны: болота, где журавли и бекасы пьют кровавый рассвет, камышовые чащи, где скрываются вепри. В тех обширных равнинах, где под летним солнцем болотную зелень медленно поглощает темно-коричневая пыль, а ручьи в своих гравийных руслах становятся лишь тонкой нитью жизни, все бури и невзгоды нашего похода вдруг исчезали в необозримом покое ночи, оставляя лишь несколько почерневших камней, мусор, который будет смыт первым же дождем, навязчивый запах мочи, и кухни, и человеческого присутствия.
В Верцеллах к концу июля, когда равнина с увядшими деревьями дышала жарой, Марий решил дать сражение. Но даже в этом критическом положении он не забывал о своих личных врагах: казалось, мысли его наполовину заняты Римом. На центуриатной комиции, проведенной в ночь перед сражением, Марий официально назначил меня и Катула командовать в центре, и после тщательного тактического совета было решено, что главный удар должен быть нанесен с флангов им самим и его новым легатом, Аквилием [64]. Аквилий был унылым, добросовестным, нечестолюбивым человеком: подобное оскорбление вряд ли могло быть рассчитано лучше либо представлено менее публично. Уголком глаза я наблюдал за лицом Катула: оно выражало скуку и презрение. Два моих старших центуриона раздраженно перешептывались друг с другом. Марий сидел и выжидал первого слова неподчинения. Его не последовало. Вместо этого Катул задал ему простой тактический вопрос на греческом. Марий, конечно, никогда в жизни не знал ни слова по-гречески: он считал свою невежественность достоинством. Он покраснел, что-то невнятно буркнул и распустил всех.
Снаружи разразилась летняя гроза; в паре миль от нас слышался бой взбесившихся барабанов кимвров. Я вспомнил бой других барабанов — нумидийцев во время нашего кошмарного марша от Мулухи до Цирты: это было плохим предзнаменованием.
Каждый ребенок знает, что сражение при Верцеллах было выиграно, а вот кем — это другой вопрос. Если я заявлю, что моя честность не позволяет мне унизить память Мария и еще меньше — раздувать собственные притязания на славу, и что я раз и навсегда вознамерился устранить ложь, которая, когда мы возвратились, распространялась по Риму злонамеренными политиканами, которые никогда в жизни не держали меча в руках, то прежде всего я хочу отдать должное войску, никогда не бывавшему в боях, легионеры которого оказались гораздо более умелыми вояками в этом отчаянном сражении, нежели превозносимые Марием ветераны.
Все дело в том, что планы Мария изначально были мертворожденными. Я помню то жаркое летнее утро, словно было оно вчера: клубящиеся облака пыли, режущее слух улюлюканье кимврской конницы, их шлемы, изображающие головы диких животных — медведей, львов и волков, с разинутыми, голодными пастями, — украшенные огромными гребнями из перьев; их длинные мечи и блестящие белые щиты. Их первый бросок с флангов увлек Мария в долгое преследование; копыта их коней подняли такую плотную пыль, что мы совсем потеряли связь. Позднее я узнал, что Марий провел много времени, блуждая туда-сюда со своими людьми, в полной растерянности и изумлении; но в тот момент я
