пригласил меня, но и назначил своим легатом на место Авла. Марий объяснил, паря ноги в горячей ванне (он начинал страдать от расширения вен), что Авл предпочел городские удовольствия невзгодам военной кампании, определенно намекая, что я, будучи патрицием, являюсь исключением из общего правила. Итак, получилось, что после трех месяцев сравнительной роскоши я снова оставил столицу, на этот раз на целых четыре года вместо двух. И впоследствии я не жалел об этом решении: суждение Метробия, как это часто бывало, оказалось верным.
Первое, что мы узнали, когда пришвартовались в Массилии [61], была весть о том, что варвары вместо того, чтобы спуститься в Италию через Галлию и Лигурийские Альпы, двинулись на запад, через горные проходы в Испанию. Непосредственная опасность миновала, мы разбили лагерь и принялись ждать. Я был настроен на незамедлительную военную кампанию, теперь же впал в апатичное безразличие. Марий, наоборот, оставался таким же бодрым и энергичным, как всегда. Сомневаюсь, что ему приходила на ум мысль о том, что исчезновение этих мигрирующих вражеских орд могло ослабить его положение в Риме.
Прошло лето, затем проползла осень, и я становился все раздраженнее и нетерпеливее. Я прибыл в Галлию не для длительных упражнений в боевом искусстве в полевых условиях и высказал все, что думал, Марию. Я находил его невыносимым вне активных военных действий: неприветливым, ревнивым, угрюмым, авторитарным. До сих пор я приспосабливался к его настроению: Марий даже продвинул меня на должность военного трибуна за один незначительный набег, который я провел за несколько месяцев до этого. Вся трудность состояла в том, чтобы, зная его раздражительное тщеславие, сделать это событие достаточно незначительным. За пару недель до его отъезда в Рим для агитации за свое переизбрание характер его совершенно испортился.
Однако с наступлением зимы, пока мы топали ногами от холода в лагере и обсуждали неопределенные слухи, будто варвары наконец выступили в поход, до нас дошло известие, что Марий вновь избран консулом, но что Квинт Катул — познавший успех лишь с четвертой попытки — стал его коллегой и предложил положить ограничения свободы зажиточным гражданам.
Марий возвращался к командованию в Галлии, а Катул был назначен защищать восточный проход в Итальянских Альпах, выше Вероны. Как мне казалось, я сразу же увидел исключительную возможность. Катул был даже лучше старого друга; он был совершенно неопытным полководцем. Если только я смогу получить назначение на высший чин в его войске, на меня сразу же будет возложена непосредственная ответственность; а позднее, возможно, если он окажется достаточно некомпетентным, осторожно составленный рапорт может облечь меня как номинальными, так и фактическими командными полномочиями. Если же я останусь с Марием, то лишь смерть или гражданская война смогут заставить старика уйти в отставку. Соответственно я сделал формальное заявление о своем переводе в войско Катула ради нашей давнишней дружбы, и Марий дал мне разрешение с подозрительной готовностью. Это был один из немногих случаев, когда, будучи выведенным из себя, он оказался гораздо дальновиднее меня.
Катул приветствовал меня с дружеским энтузиазмом. Я не обольщался тем, что это исключительно из его привязанности ко мне. Он был все таким же любителем эллинизма, книжным и непрактичным, как всегда, и его армия состояла в основном из неопытных рекрутов. Я же был опытным офицером, обученным Марием новым приемам военного искусства, и состояние обороны и военных отрядов Катула повергло меня в уныние.
В последующие месяцы угрызения совести меня совершенно не мучили. Если я и намеревался использовать Катула в личных целях — и, возможно, освободиться из-под его начала, — то он в той же степени был готов пользоваться моими умственными способностями и приписывать себе чужие заслуги, будучи консулом. Наши амбиции в общественной деятельности, как ни странно, не оказывали никакого влияния на нашу личную дружбу: вероятно, две наши силы, действующие в противоположных направлениях, достигли равновесия напряженности.
Все то лето и зиму я трудился, словно раб, командуя полевыми военными учениями, выпрашивая у Рима поставок продовольствия, набирая вспомогательные войска из местного населения, организовывая патрулирование северных предгорий. Смотря ежедневно на величавые, заснеженные бастионы Альп, я молил о том, чтобы мне хватило времени приучить отребье Катула к дисциплине и превратить его в боеспособную армию до того, как варвары выступят в поход.
Обеспокоенные депеши, которые приходили из столицы, не придавали мне уверенности. Марий теперь совершенно открыто решил сделаться народным трибуном и агитировал за свое избрание на должность консула в четвертый раз с опасной помощью демагогов, чьи умонастроения он был не в состоянии постичь. Я рассудил, что варвары, в некотором смысле, были нашей гарантией безопасности. Пока существует опасность вражеского вторжения, пока Марий возвращается на север после каждых выборов, с Римом ничего не случится. Его консульство приобретет опасную окраску, как только его перестанут считать чрезвычайной мерой, когда Марию позволялось олицетворять новый Рим, где предприниматели пожимают потные руки толпе в фальшивой и бесчестной дружбе.
В ноябре кимврские и тевтонские племена устремились назад из Испании, чтобы форсировать, наконец, проход в Италию. Тевтонцы, прижатые на юге, вынуждены были идти через Галлию, где их поджидал Марий, кимвры спустились по горам к северу от нашей безнадежно ни на что не способной армии, появившись одновременно в дюжине мест.
Это были огромные, крепкие длинноволосые люди невероятной силы и выносливости, прирожденные горцы, способные скакать по горам, словно горные козлы, там, где ни один легионер не сумел бы пройти. Они тысячами наводнили проходы, появившись словно из-под земли. Наши разведчики доносили в изумлении, что враги скользили вниз по совершенно непроходимым ущельям и ледникам на своих широких полых щитах.
Ясно, нам пришлось отступить за реку. Все наши планы защиты оказались совершенно бесполезными, а разделять наши силы было бы равносильно самоубийству. Но даже река, раздутая от зимних снегов, не послужила препятствием для этих дикарей. Они, словно бобры, возвели через реку дамбу из стволов деревьев и больших куч земли.
Катул невнятно сетовал на позор отступления, и мы почти целый час ссорились в его палатке. Наше дыхание, словно дым, висело в морозном воздухе. В конце концов неохотно, но он уступил. Он не обладал талантом стратега, зато был упрям в делах чести. Катул настоял на том, чтобы ехать верхом во главе отступающей колонны, и я не сделал попытки оставить эту сомнительную привилегию для себя. Мы миновали тыловую стражу, охраняющую крепость у реки, и пошли маршем по заснеженным полям на юг к противоположному берегу По. Красное зимнее солнце висело на горизонте, деревья были черными и голыми, похожими
