Мессир Анри, которому он прислуживал рано поутру, помогая одеваться, смотрел на слугу пристально и хмуро, словно что-то обдумывая. Когда он думал — а это случалось нечасто, сеньор более привык действовать, чем размышлять — широченные черные брови его сдвигались в сплошную линию, словно бы он был чем-то недоволен; и Ален, ловя его пристальный взгляд, невольно ежился.
— Вот что, — изрек Анри громко и неожиданно, так что Ален чуть дернулся и не попал концом сеньорова пояса в пряжку. — Если ты не забыл, у меня есть тебе один должок.
Ален тревожно закусил губу, стараясь вспомнить, что же он сделал не так. Мысли его болезненно метнулись меж двумя картинками: как орет под плетьми бедняга Ашард — и как Анри сует своему трувору в ладонь золотое кольцо, бесценный подарок, в солнечный день в солнечном Меце, в милой христианской земле… Кольцо Ален и сечас носил на шнурке под одеждой (пальцы его слишком исхудали, чтобы надевать и без того великоватое украшение на руку), и несмотря на голод и повсеместную тенденцию обменивать все мало-мальски ценное на еду он и помыслить не мог о том, чтобы это кольцо продать. Рука его невольно нащупала драгоценный приз под сюрко, и он недоуменно воззрился на господина. За что-то сейчас будут драть? Или…
— Да, должок, — уверенно продолжил Анри, раздирая гребнем сто лет немытые светлые волосы. — Ты ж мне жизнь спас… как-то раз. Я подумал о награде для тебя.
Ален уже открыл было рот, чтобы изречь что-нибудь о вассальной любви и верности не корысти ради. Камень свалился с его плеч — оказывается, ничего неправильного он не сделал, вот и очень хорошо… Но мессир Анри не дал ему издать ни звука, а следующие слова поразили Алена так сильно, что рот его сам собой захлопнулся, как сундук.
— Ален, — сказал мессир Анри полунасмешливо, полуторжественно, так и впиваясь в ошеломленное лицо слуги обведенными тенью глазами, — пожалуй, я сделаю тебя рыцарем.
Когда дождь ослепительных звезд слегка отшуршал вокруг Алена, тот смог-таки выдавить из себя некое подобие речи.
— М-мессир Анри… Вы это… серьезно?..
Ослепительный свет, высочайшая честь, алый крест, слава, слава. Я привезу тебе честь. Когда и кому он это говорил?..
— Ну. Совершенно серьезно. А что, я сейчас похож на шутника?..
— Н-нет… мессир. Н-но… Это же… Это же не… Я же…
— Да, слуга? — Анри приподнял одну густую бровь, уперся рукой в бедро. — Что ты мне хочешь сказать?
— Я… недостоин, — выговорил Ален, вокруг которого стремительно кружился шатер. Лицо его горело, как от целого десятка оплеух. Взгляд Анри неожиданно стал жестким, почти жестоким.
— Пожалуй, не более, чем дерьмовый подлец и трус Жоффруа Ранконский. Или чем этот… дво-ря-нин собачий, Ашард, воришка несчастный… Кроме того, это не твое дело. Не тебе решать, кто чего достоин, ты, простолюдин.
— Вот… именно — простолюдин, и… это же запрещено, — чуть слышно пролопотал Ален, раздваиваясь самым идиотским образом. Первый Ален изо всех сил старался не спятить от таких дел, а второй смотрел со стороны, удивляясь, как это у первого хватает наглости спорить. Анри чуть усмехнулся, и в голосе его — самом прекрасном голосе на свете — зазвенел металл.
— Плевать я хотел. Я волен в своих людях.
Да, действительно — плевать. И теперь, когда кто-то смеет указывать графу, что ему что-то запрещено, идея посвятить слугу в рыцари приобрела оттенок стальной необходимости. Да издай хоть сам Король Луи, а не его покойный батюшка, десять указов вместо одного[12] — сейчас это только подхлестнуло бы несгибаемого упрямца, которому, как говорится, вожжа под хвост попала.
— Не спорь со мной, — так сказал юный граф Шампанский, слегка прищуриваясь, — не смей со мной спорить, вассал.
И не родился еще в земле Шампанской человек, который сумел бы ему ответить иначе, чем то сделал Ален Талье, купеческий сын:
— Как прикажете… монсеньор.
…- На поле битвы это — церемония короткая. Не то что в мирные дни, со всякими бдениями в церкви и прочими делами, как, к примеру, меня посвящали. И по чучелу потом лупить копьем тебе тоже не придется — лучше пару турков зашибешь, когда надо будет… А теперь… Позови Ашарда. Он тут поблизости ошивается, если не крадет чего-нибудь, конечно.
— Мессир…
— Позови Ашарда. И пойдем выйдем наружу. Сейчас я тебя научу, что ты когда должен отвечать. Я сделаю так, как это делается на поле боя. Ты понял?
— Мессир…
— Отвечай.
— О…Да, мессир.
…Когда-то, лет семь назад, Анри Шампанского самого посвятили в рыцари. По этому поводу его отец, граф Тибо, устроил грандиозный турнир. И сам Анри посбивал там копьем немало чучел, и изумительно ловко — долго тренировался — вскочил в седло в полном вооружении без помощи стремян… А меч освящать приехал архиепископ труаский. И ночью в церкви Анри, изо всех сил боровшийся с неблагочестивым желанием прикорнуть на ступенях алтаря, увидел Голгофу. Крест — тот, белый с золотом, что украшал богатую дарохранительницу — в свете двух свечей, стоявших по обе его стороны, отбрасывал две длинные тени, и семнадцатилетний Анри увидел на задней стене три креста — белый и два черных… А день его посвящения был — Пятидесятница, а шпоры ему надевали владетель Бриенна и владетель Ланьи, вассалы его отца… «С каким намерением ты желаешь стать рыцарем?» «Дабы употребить свой меч на защиту святой Церкви Божией, на поражение врагов Креста Господня и веры Христианской…» Левая шпора, правая шпора, кольчуга, перевязь. Прикосновение к плечу освященным железом. Призри нас, о святой Георгий, помоги нам блюсти обеты, насколько это возможно для слабости человеческой.
— Преклони колена. Оба.
Ален подчинился, весь дрожа крупной дрожью. Сердце его билось где-то в горле, готовое выпрыгнуть изо рта. Шум проснувшегося лагеря катился за гранью сознания, а взгляд каждого из немногих людей, стоявших вкруг, казался ощутимым самою кожей. Пришло несколько рыцарей — тех, кто не был болен или очень занят. Анри, кажется, никого не звал, они сами заметили, что нечто происходит. На самом деле всего четверо, да Ашард, да еще один оруженосец. Светловолосый, с глазами как огромные плошки. Арно де Ножан.
— Во имя Божие, во имя святого Михаила и святого Георгия сим делаю тебя рыцарем, Ален Труаский. Будь храбр и честен.
…И ничего не произошло. У Анри слегка перехватило дыхание, он едва не закашлялся на середине фразы. Юноша слегка вздрогнул, когда меч сеньора плашмя коснулся его плеча. И — холод перчатки на горящей щеке. Это называется дать алапу, ритуальный удар: по законам чести — единственный удар, который рыцарь может оставить без ответа… Левое плечо, правая щека. Не та, по которой бил Жерар, царствие ему небесное. Другая.
— Встань. Возьми свой меч.
Руки Алена, протянутые к мечу, сильно дрожали. Наклонившись поцеловать его, он снова вздрогнул — узнал красный крестик в рукояти, там, где, верно, хранились святые мощи. Это был меч Аламана.
Он поднял глаза на сеньора, тот смотрел без улыбки. Бледный, небритый, с ввалившимися щеками, сероватой кожей. Губы — обметанные после болезни. С резкой, как боль, любовью, с болью сердечной, с болезненным непониманием происшедшего, подобным внутренней немоте, Ален поднялся и смотрел на своего господина и благодетеля, силясь не упасть обратно.
Анри обернулся, окинул взглядом остальных. В глазах его читалось какое-то скрытое удовлетворение, особенно ясное при взгляде на Ашарда и на одного проштрафившегося рыцаря, по имени Эдмон де Бар-сюр-Об, кажется. Будто он хотел что-то кому-то доказать — и вот, доказал. Мессир Эдмон отвел глаза. Арно же, напротив, пялился на Алена, стоявшего, как окончивший номер жонглер, с опущенными руками. Арно пришел по делу — передать послание мессиру Анри от его друга Аршамбо — и забыл об этом напрочь. По спине Арно бегал блаженный холодок (это при том, что в серый февральский день и впрямь было довольно холодно), и молчание первым нарушил он.
— Ален… Слушай… Как же я горд за тебя. Пойдем, пожалуйста… поговорим.
Анри, серовато-бледный и не отошедший еще от болезни, коротко кивнул в ответ на вопрошающий взгляд:
— Ненадолго — можешь. Потом — сразу ко мне… мессир Ален, — и он усмехнулся совсем как раньше, ярко, как солнышко — жизнь за тебя, кровь за тебя, монсеньор. Но… зачем вы это сделали, мессир?.. И — что это такое?..
Ален пошел вслед за Арно в сторонку, присел возле какого-то воза, накрытого темной вонючей шкурой. Голова у него слегка кружилась, в животе проворачивались какие-то тугие колеса. Здесь, на каменистой пустой земле, солоноватой от близкого дыхания моря, под сереньким небом, он совершенно не мог понять, что произошло. Умом он сознавал, что случилось нечто огромное и безмерно священное, то, о чем он не мог и мечтать в своей жизни, то, что он чтил превыше всего, пожалуй, даже церковных обрядов… Но сердце молчало, словно замерев от изумления, и в себе Ален не ощущал ничего — ничего от той сияющей перемены, которой, мнилось, облекается каждый при посвящении, перемены, подобной облечению в новую плоть… Напротив, Ален чувствовал себя маленьким и никчемным, как никогда доселе. И тому по неизвестной причине способствовал яркий взгляд Арно, опустившегося на корточки рядом с ним.
